Книга Взрослые сказки - Александр Попов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Войди во семь. Произнеси восемь.
И две капли свободы сведут тебя с ума.
Если бы слезы капали в нас, мы бы были не людьми, а солеными огурцами.
Между цветами и птицами – люди. Птицы поют песни неба, цветы раскрывают сказки земли.
Живешь и живешь на белом свете, пока в черное не вляпаешься.
А как вляпаешься, так пишешь.
Просишься на постой, а на постоянство не тянешь.
Рекой быть проще, чем камнем.
Возвращаюсь как-то вечером голодный, спасу нет. Под ноги не смотрю, на окна глазею. Вижу вместо окон тарелки. Одни на борщ смахивают, другие на солянку, третьи на суп грибной. Знал бы, ложку с собой прихватил огромную, в четверть окна, вот бы налопался вдоволь.
Помню, математичка всё удивлялась мне. Я дальше 2359 считать отказывался, как ни вынуждала, двойками ни запугивала. Зауважала она это число, когда с папашей моим познакомилась, он у меня часовых дел мастер.
– Ты пойми, время и то после числа этого опять с нуля начинает, а ты детишкам головы морочишь.
Бабочкам, листьям, облакам, птицам, ветру виза не требуется. Я – не они.
Во мне нескольких страниц не хватает, поэтому не понимают, и не поймут.
Планеты всякими бывают. Есть рыжие, там ни дня, ни ночи, одни восходы с закатами. На планетах-брюнетках ночи без границ. Солнце не садится на блондинках. На шатенках пасмурно. На крашеных маляры ни сна, ни отдыха не знают.
На власть у Бога вещества не хватило.
Он ее из античастиц лепил.
Сказки больше похожи на воздушные шарики, чем на птиц. Я это к тому, что им не нужны крылья.
Мои сказки порой принимают за правду. Обыскивают, заводят уголовные дела. Но и там они продолжают оставаться сказками.
Однажды за одну из сказок влепили выговор. Я украсил его рамкой и повесил на стену.
Вчера его забрали обратно вместе с рамкой.
Все, кто вверху, сдали меня со всеми потрохами.
Так узнал, что Бог не там, а рядом.
У следующих строк не будет страха.
– Где твоя улыбка?
– В Одессе.
– А песни?
– В Тбилиси.
Их садят и садят, а они памятниками вырастают.
– Скажи, сколько у тебя пальцев, и я скажу, кто ты.
– Двадцать восемь.
– Февраль.
Память – это полет обратно.
Большинство живет на берегах струй. А тех, кто выбивается из строя, отправляют служить цветами в радугу.
Если бы Господь дал разума, силы и воли Минздраву, тогда бы под запрет попали не только алкоголь и наркотики, но и люди, чьи поступки, слова много страшнее любой отравы.
После Божьего Дара все другие награды —
от его сиятельства дьявола.
Приснился сон – я сын. Так я и остался с ним.
Виноват. За то меня – ветки по лицу. Виноват. За то меня – ветер по морде.
Так уж повелось: если не осужден и не сбежал – то Чехов, а дальше черти, черви и черта.
Длинный шаг, да он и не шаг уже, а почти полет.
Долго бежал по туннелю… Первое, что помню, – хлопок. Потом завизжал и зажил. Птицей не был, пулей летел. Была ли цель, попал ли, не знаю…
Второй раз не заряжают. Пороха на вторую жизнь не хватает. Пуль много, вещества серого мало.
Хотите прижаться, но в тамбурах электричек и поездов кто-то лихо пишет: «Не прислоняться!» Понимаю, при жизни не прижмешься, цензура не пропустит.
Меня медленно убивают, требуя при этом молчать, не то хуже будет. В чудо не верю. Молчать не могу: во мне плоти нет, я из слов слеплен.
Попал во щи, не хочу быть ни мясом, ни капустой, ни картошкой, ни луком, ни морковью.
Согласен на роль перца, на крупинку его.
Сочиняю и хожу. Если шаги кому-то по нраву, можете к ним и ноги, и руки, и сердце, и даже голову приделать.
Хотя ступней вполне хватает.
Болел, сдавался на доживание. Спасибо провокаторам, прокурорам, следователям, судьям.
Братцы, вам в медики пора.
Он у меня один – сердце. Если выдюжит, буду жить, а нет – значит смертной казни достоин.
