Книга Время неприкаянных - Эли Визель

Она открывает дверь. Ее маленький мальчик закрывает глаза, чтобы не видеть вошедшую молодую женщину. Он решает, что ему не нравится ее голос, хотя она произнесла только одну короткую обыденную фразу: «Ну и мерзкая же погода». Ему не нравится и ее запах: слишком приторный. Он должен сдерживаться, чтобы не чихнуть или кашлянуть. Его мама говорит: «Это мой малыш. Вы позаботитесь о нем, правда? Я вас никогда не забуду». Илонка отвечает, но он, в отчаянии от близкой разлуки, ничего не слышит. Снова мама: «Поздоровайся с Илонкой». Не открывая глаз, он подчиняется. Следует долгая пауза. Молчание прерывает чужая женщина: «Будьте покойны, дорогая мадам. Я позабочусь о вашем сыне. Какой он красивый! И у него очень умный вид. Я его уже люблю. Я для него все сделаю, клянусь вам. Война скоро кончится. Мы снова увидимся здесь. И станем счастливы. И будем смеяться, правда же, ведь мы будем смеяться?»

Они уже смеются, но маленький мальчик не следует их примеру. Внутри него кто-то плачет.

И он знает: этот кто-то еще долго не перестанет плакать.

Мама заваривает чай. Гостья принесла пирожные, сладости. Он ничего не хочет. Его мама говорит, чтобы он попытался заснуть. Он не может. Впрочем, он и не хочет спать. Время бежит. «Комендантский час, — объясняет мать. — Сейчас мне нельзя уйти». Женщины беседуют. А маленький мальчик говорит себе: хоть бы комендантский час длился весь завтрашний день, всю неделю, всю жизнь. Мама будет говорить со мной своим несравненным голосом, и я буду спокойно, без страха ожидать завтрашнего дня, и еще я буду ждать папу…

На рассвете мама садится перед своим маленьким мальчиком, берет его руки в свои, словно желая согреть их, и пристально смотрит ему в глаза. Ей хотелось бы, чтобы он понял всю важность этой минуты: быть может, они больше не увидятся. Она уже испытывала это страшное чувство, когда ее мужу пришлось уйти в подполье в 1939 году, после захвата изувеченной Чехословакии. Но слов она не находит — тех слов, которые надо бы сказать. Эти новые, исполненные истинной глубины слова ни одна мать в мире никогда не должна была бы произносить. Она довольствуется языком привычным и простым: у нее нет выбора. Время, время уже теряет терпение, и Смерть тоже. «Слушай, мое сокровище, слушай меня внимательно. Сейчас я уйду, я должна это сделать. Я буду недалеко. В одном доме по соседству. Подруга-христианка согласилась принять меня… как гостью. А ты останешься здесь. С Илонкой. У нее красивый голос и богатое воображение, тебе это понравится, я уверена. У нее в мешке тысяча и одна сказка: она откроет его для тебя. Всем любопытным она скажет, что ты ее маленький племянник из Фехерфалу, это затерянная в горах деревушка, можно не опасаться, что ее кто-то знает. Она раздобыла для тебя надежный документ. На новое имя. Христианское имя. Петер. Так вот: отныне для всех ты будешь Петер. Ты запомнишь, скажи?» Он молчит, и она повторяет: «Скажи, что ты запомнишь».

Когда потом он будет расти вдали от матери, в обреченности на изгнание, ему часто будет приходить в голову мысль о всемогуществе документов. Да, в этот бурный, безумный и вместе с тем хорошо организованный век судьбу вашу может решить простая подпись. Если она правильная, перед вами открыты все пути. Если нет, горе вам, вас изгоняют из жизни.

«Да, мама. Я запомню. Но…» — «Что?» — «Мне не нравится». — «Что тебе не нравится?» — спрашивает мама с внезапным ужасом. «Имя. Петер. Мне не нравится это имя». — «Почему оно тебе не нравится». — «Из-за…» — «Из-за чего?» — «Из-за папы…»

Она вновь начинает рыдать.

Полгода назад отца арестовали. Еще до прихода немцев, это произошло в воскресенье, фашистская и антисемитская политика венгерского режима уже проявлялась в жестоких акциях против евреев и особенно беженцев, прибывших из Польши. Обычно жандармы сгоняли их на границу с Галицией, где поджидали эсэсовцы. Самые удачливые вступали в контакт с еврейскими комитетами, которые полиция пока не трогала: там их встречали по-братски и снабжали фальшивыми документами. Отцу мальчика тоже посчастливилось. В 1939 году он с семьей сумел выбраться из оккупированной Чехословакии благодаря поддержке бывшего советника Яна Масарика, основателя Республики. Они прожили какое-то время в относительной безопасности в провинциальном городке, пока не перебрались в Будапешт. Еврейская община помогла отцу найти заработок, привлекая его к некоторым коммерческим операциям; их всех — его самого и жену с сыном — приглашали на субботние и праздничные обеды. Дома они говорили на идише. Маленькому мальчику давали уроки венгерского языка, и он сумел поступить в начальную школу, где у него появились друзья. В летние месяцы родители по субботам водили его гулять в парк. «Посмотри на солнце, — сказал ему однажды отец. — Горделивое и могучее, оно покоряет все, что существует внизу. Но вечером оно садится со смирением и раскаянием. Вот хороший урок для всех нас». Мать с ним не согласилась: «Солнце не садится, оно уходит, вот и все, и мы оба не знаем куда. Быть может, оно царствует над другими людьми, другими мирами, принадлежащими ночи, а на следующий день опять появляется в новом блеске славы». Отец остановился, чтобы поцеловать ей руку: «Ты великолепна. Я хотел бы жениться на тебе каждый день».

Март месяц 1944 года, казалось, сулил надежду на относительно надежное будущее. Отец Гамлиэля входил в движение еврейского Сопротивления, помогавшего беженцам. Он пребывал в хорошем настроении. Союзники успешно действовали в Италии, Красная Армия подходила все ближе. Война скоро закончится, Гитлер будет поставлен на колени. Всевышний Господь не забыл о своем народе. Потом все рухнуло. Правитель Миклош Хорти, приехав с визитом к фюреру в Берхтесгаден, оказался на положении почти заложника. Утром 19 числа по радио объявили о входе немецких войск в Венгрию с целью помочь национальной армии защитить свою территорию. Новое правительство, состоявшее из фанатичных сторонников Гитлера, сразу же развязало кампанию террора и ненависти. И какой ненависти: ожесточенной, свирепой, направляемой смертью и к смерти… Облавы, аресты и унижения — еврейскую общину обложили со всех сторон. Она не могла рассчитывать ни на какую помощь со стороны христиан. Чиновники, которые прежде закрывали глаза на деятельность беженцев, теперь тряслись от страха и ничего не могли сделать. Отца маленького мальчика схватили на улице по доносу одного из соседей. Предъявленные им документы на полицейских впечатления не произвели. Его отвели в участок, где он протянул фальшивое удостоверение личности дежурному инспектору. Тот даже не взглянул на бумаги. «Я знаю, что они фальшивые, — сказал он. — Впрочем, мне достаточно послушать тебя, чтобы убедиться в этом». Это была правда: отец мальчика с трудом говорил по-венгерски. «Ты всего лишь грязный еврей, — продолжал инспектор. — Мы не терпим лгунов и собираемся преподать им урок честности». Отец мальчика не желал признавать своего поражения: «Я не еврей, я христианин». — «А как же тебе удается столь зверски калечить наш прекрасный язык?» Отец мальчика попытался объяснить: «Мне трудно дается венгерский. Я пришел с чешскими военными из нашей страны. Мы получили согласие властей». — «Значит, согласно документам, ты житель нашей прекрасной страны, — разъярился инспектор, залепив ему две пощечины перед тем, как спустить с него штаны. — Ты все-таки еврей. Твой Бог не наш. Это видно по твоему нечистому телу, рожденному в грязи и зараженному чумой», — добавил он с отвращением. «Да, я еврей, но чешский еврей. Я был знаком с президентом Масариком». — «Даже так? И где же он?» — «Его больше нет на свете». — «Что ж, ты с ним скоро встретишься и передашь ему от нас привет, понял?» Отца мальчика бросили в тюрьму. Его подвергли страшным, кровавым допросам. «Имена, — кричали ему. — Кто твои сообщники? Кто достал тебе фальшивые документы? Кто раздобыл тебе жилье в Будапеште?» После нескольких бесконечных ночей один из старших офицеров, пойдя навстречу крупному еврейскому коммерсанту, владельцу нескольких магазинов одежды, распорядился прекратить пытки.