Книга Alabama Song - Жиль Леруа

— Вы были девственницей? — снова спрашивает студент. — Но ведь будущий муж отправлял вам пилюли для прерывания беременности за полгода до бракосочетания. Зачем они девственнице?

— Я отказалась принимать их. Оскорбленная, ненавидящая саму себя. Я спросила Скотта, уж не считает ли он меня шлюхой. Я сама сочла бы себя шлюхой, прими я хотя бы одну. Это был наш первый скандал.

— Но тогда что же случилось с ребенком?

— В промежутке между днем, когда я написала Скотту в Нью-Йорк, поделившись с ним своими страхами, и днем, когда он в ответ прислал мне пакетик пилюль, у меня пришли месячные. Месячные шлюхи. Я поняла, что не беременна.

— Значит, вы солгали? Солгали, устраивая ему сцену?

— Да, солгала, как девяносто девять целых девяносто девять сотых процентов людей на этой планете.

— Скажем так, вы манипулировали своим супругом.

— Да, манипулировала, как девяносто девять целых девяносто восемь сотых процентов людей на земле.

— Вы гордитесь этим?

— Хватит. Мой муж платит вам не за то, чтобы вы мучили меня. За десять лет вы — тридцатый психиатр, пытающийся разобраться в моем случае. А если считать не только Америку, но и Европу, то — пятидесятый. Пусть меня отведут в мою камеру.

— В вашу комнату, мадам.

— В камеру. Я знаю, что говорю. Доктор.

1920

Из «Билтмора» нас выгнали за непристойное поведение. Мы перебрались в отель «Коммодор». Весь Манхэттен побывал в наших апартаментах, днем и ночью мы так шумели и хлопали пробками, открывая шампанское в лифтах, что администрация этого отеля тоже попросила нас съехать. Вручив на прощание квитанцию об уплате штрафа за прожженные сигаретным пеплом ковры.

Скотт был вынужден снова сесть за работу, а мне пришлось исполнить мое биологическое предназначение: я носила тогда первого ребенка. Мы сняли лачугу в Вестпорте. Сначала каждый уикенд с Манхэттена наезжали наши приятели. Едва прибыв, они всей ватагой отправлялись опустошать бары в соседних, некогда очень тихих, а ныне оживленных предместьях. С наступлением очередной недели Скотт трезвел, и мы часто спорили по тому или иному поводу. Там, в этом красивом жилище у моря, которое могло бы стать настоящим счастливым домом, нам впервые стало скучно. Я часами плавала в водах Саунда. Пыталась брать уроки японского у нашего слуги по имени Танака. Однако язык давался с таким трудом, что я отказалась от этой затеи. Однажды я отправилась к Скотту, в его кабинет с видом на океан, и спросила:

— Ты знаешь французский или нет?

— Ну да, если угодно. А ты уже понимаешь по-японски? Бросать дело на полдороге — непохоже на тебя. Если хочешь учить французский, возьми мой учебник Розенталя. Хотя он остался в общежитии в Принстоне.

По напряженной спине мужа я поняла, что рассердила его. Это была удивительно говорящая спина; а его затылок, казалось, весьма красноречиво говорил: «Я больше не люблю тебя». Скотт явно не желал повернуться ко мне лицом.

— Я выучу французский прямо на месте.

— Как это?

— Мы поедем во Францию.

Мой брат, Энтони-младший, рассказывал, что съездить в Париж просто необходимо, поскольку именно там происходит все самое важное в литературе, танцах, музыке, живописи. Все еще не оборачиваясь, Скотт проворчал:

— Ну, может быть, когда-нибудь… и съездим… Почему бы и нет? Хорошая мысль… Когда ты родишь, а я не буду портить себе кровь необходимостью исписывать страницу за страницей, чтобы обеспечивать нас троих. — Он наконец-то поднял голову и полуобернулся ко мне. — Надеюсь, ты не забыла про ребенка?

Я выбежала в коридор. Думаю, я плакала. В голове мелькнуло только одно: «Ты заплатишь мне за это». Я вернулась к своим купаньям в море.

Дочь Судьи не плачет. По крайней мере, она не станет рыдать из-за сына торговца мылом. Мои глаза покраснели от соли и йода.

1940, март

Вы слишком молоды, доктор, вы не можете себе представить, видя нас такими потрепанными жизнью и преданными забвению, насколько мы были знамениты: Идол Америки и я, «его Идеал», — как писали хроникеры по всему миру. Мы мелькали в газетах, наши портреты украшали фасады театров и кинотеатров Манхэттена. Нам платили большие деньги за эту публичность, и нам всего лишь было нужно приехать куда-нибудь на час — трезвыми, улыбающимися и опрятными. Если кто и поставил известность на коммерческую ногу, то это мы.

Мы всегда шли впереди остальных, но нас самих на красных ковровых дорожках опережали фотографы, выскакивая почти из-под ног, сжигая заряды своих вспышек, заставляя меня скрипеть зубами, словно я откусила край стакана.

— Гм, — кашляет студент-медик в белом халате. И делает попытку заговорить: — Я смутно припоминаю, кем именно вы были. Вы помните Лилиан Гиш?

И дальше беседа течет следующим образом.

Я. Конечно, помню. Амнезия не входит в число симптомов моего недуга. Вы должны это знать. Лилиан была великой актрисой и нашей соседкой в Вестпорте, в свое время. Тогда мы принимали у себя только мужчин. Лилиан была единственным исключением. Возвратившись жить в город, мы часто ужинали в «Блю Бар» отеля «Алгонкин», когда в узком кругу, когда в компании — тогда мы занимали большой стол. Присутствующие всегда вели страстные беседы, отель буквально кипел. Вы знаете, что именно в это время в Нью-Йорке кино переживало свой взлет? Киноактеры пользовались успехом среди писателей и критиков. Лично я отдавала предпочтение Лилиан.

Медик. Мадемуазель Гиш, давая на прошлой неделе интервью «Голливуд кроникл», говорила о вас. О вашем супруге и о вас она сказала следующее: «Двадцатые годы — это они». Цитирую по памяти.

Я. Лилиан так сказала? Мило с ее стороны. Обычно актеры так некультурны. Но она другая. Любопытно: у меня были только две подруги, и они обе были актрисами. Разумеется, про Любовь я не говорю.

Нахмурив по-детски брови, он спрашивает:

— То есть вы хотите сказать… та русская танцовщица? Ваша балетная любовница, Любовь?

Я. Тайком я звала ее Love. Но все было исключительно платонически, вы прекрасно знаете.

Он. Нет, не знаю.

Я. Ну, так знайте. Но скажите мне, вы, такой серьезный мальчик, следите ли вы за сплетнями в мире кино? Да уж!.. Я никогда им не верила.

Он краснеет, тщетно пряча улыбку. Его руки так красивы. Словно крылья.

Я. Однажды, году в двадцать втором или двадцать третьем, перед отъездом в Европу, когда мы, оба, были еще прекрасны и фотогеничны, нам предложили сыграть самих себя в экранизации одного из романов Скотта. Я очень волновалась, постоянно пребывала в нетерпении, возбуждении и страхе. Скотт испортил все, в какой-то момент отказавшись. А без мужа я их не интересовала: или вместе, или вообще до свидания. Они нашли другую актрису, та и снялась в картине. «Профессионала», — как сказали мне тогда с оттенком презрения, леденящим душу. Скотт не оставил мне ни одного шанса. Он всегда остервенело рушил мои надежды.