Книга Зона обстрела - Александр Кабаков

Начинается сказка, опять начинается сказка…

Песня постепенно затихает.

Впрочем, нет, не нужно нам этих самодеятельных песен, этой как бы иронии. Лучше так.

Бормочет трубка, задает короткие вопросы человек, слушающий ее бормотание во тьме, но постепенно эти звуки перекрываются голосом мальчишки, заучивающего стихотворение из хрестоматии: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он… как там… малодушно погружен, молчит его святая лира… вот, блин, опять забыл…. душа вкушает хладный сон…»

И вспыхивает свет.

Представьте себе – пробуждение.

На сползшей с матраца простыне, поставив на пол голые уродливые ступни немолодого мужчины, сидит человек. Обстановка обычной городской советской комнаты – убогая прелесть старых вещей, по которым вовсе невозможно определить время действия. Не то двадцать четвертый, не то тридцать седьмой, не то пятьдесят второй, но, может, и девяносто первый… Конечно, обязательный резной буфет до потолка со снятым – потолок низок – декоративным верхним карнизом, не то фамильный, не то купленный за гроши в те времена, когда жлоб охотился за румынской стенкой, а интеллигенция обставляла кооперативы с Преображенского рынка.

Возле постели стоит неведомо как оказавшаяся здесь вращающаяся рояльная табуретка, на ней полная окурков большая мраморная пепельница. Человек вытаскивает наиболее сохранившийся окурок, чиркает зажигалкой, затягивается, закрыв от наслаждения глаза.

Встает, подходит к буфету, присаживается перед ним на корточки. Жутковатые семейные трусы и растянутая нижняя рубаха не могут скрыть его фигуры – сильно обозначенные икры, жилистые длинные руки, покатые, но мощные плечи, – он похож на старого лося.

Сидя на корточках, распахивает дверцы нижней части буфета, вываливает оттуда на пол какие-то тряпки, старую одежду, картонную коробку, которая при этом раскрывается, и по полу раскатываются спортивные медали на лентах… Наконец достает длинный чемодан или футляр из прекрасной кожи, некоторое время смотрит на него, все так же сидя на корточках… Трудно понять, что при этом выражает его лицо.

Так и не открыв футляр, относит его к двери.

Берет со стула одежду, натягивает грубо связанный свитер, вельветовые штаны мешком, зашнуровывает, сидя на кровати, тяжелые ботинки.

Вытаскивает из пепельницы еще один бычок, раскуривает. Подходит к подоконнику, на котором стоит телефонный аппарат, явно купленный в те же времена, что и буфет. К телефону множеством разноцветных проводов присоединен древний портативный катушечный магнитофон.

Нажимает клавишу. «Сереженька, вы обещали позвонить, – говорит кокетливый женский голос, но человек щелкает клавишами, проматывает пленку, и уже другая женщина продолжает: —…заходила в среду, что же ты, зараза, делаешь, я ж не сплю, – щелчки, шорох протягивающейся пленки, третий женский голос, пьяноватый: —…прямо сейчас и приезжай, мы тут сидим, а мне без тебя ску-учно… – щелчок, и неожиданно мужской голос, деловой: —…Серега, завтра моя смена в тире, не подменишь? Перезвони…»

Человек переворачивает катушки, берет микрофон, надиктовывает на свой «автоответчик»: «Я уехал. Вернусь через месяц». Секунду думает, прокручивает ленту назад, диктует снова: «Я уехал». И останавливает запись.

Стягивает с вешалки старое длинное пальто из некогда шикарного букле, подхватывает футляр и захлопывает за собой дверь.

Пустая комната.

Незастеленная постель на диване.

На буфетной доске – ряд наградных жестяных кубков.

И множество картинок по стенам – изображения стреляющих людей на лыжах. Вырванные из книг учебные рисунки, старая гравюра: охотник на плетеных снегоступах с кремневкой, положенной для прицела на рогатину, фотографии самого обитателя комнаты – лежащего в снегу, развернув лыжи в стороны и целящегося; несущегося по редколесью с косо висящей винтовкой за спиной; стоящего на пьедестале почета под надписью «Чемпионат СССР по биатлону»…

В поезде метро футляр мешает людям, они смотрят на Сергея с ненавистью, он, извиняясь, проталкивается в угол, ставит футляр вертикально, оперев его на носок ботинка.

Глядит на свое отражение в темном зеркале дверного стекла. Длинное, в глубоких складках лицо, седые волосы, ложащиеся на поднятый воротник пальто, – когда-то так выглядели художники, не настоящие, а из тех, кто копировал парадные портреты по клеткам и делал афиши к фильмам во весь фасад кинотеатра… В стекле отражение несется на фоне туннельной стены, серые тени мелькают…

Вот тень:

пятеро солдат в старой форме, еще в мундирах со стоячими воротниками, выходят из вагона, на вагоне табличка «Вюнсдорф – Москва», явные дембеля в выгнутых горбом погонах, в значках и нашивках, с дембельскими немецкими чемоданами, один из них – молодой Сергей, они идут по перрону в ряд, передавая друг другу бутылку и глотая на ходу из горлышка, а навстречу движется строгий и непреклонный столичный патруль, а они идут, и Сергей клоунски отдает честь левой рукой с зажатой в ней бутылкой, патруль каменеет, а друзья спокойно проходят мимо – и вдруг срываются, несутся, как пацаны от завуча, топая тяжелыми сапогами, и вылетают на площадь Белорусского вокзала, полную старых «волг», носильщиков, командированных с колбасой и апельсинами в авоськах и дембельских неопределенных надежд на счастье.

Еще тень:

Сергей в распахнутой дубленке, под которой виден спортивный свитер с гербом, среди таких же здоровых ребят в таких же свитерах спускается по трапу самолета, несколько фотографов фиксируют возвращение сборной, спортивные чиновники в шапках-пирожках из нерпы, по тогдашнему канону, жмут победителям руки; чуть в стороне, посмеиваясь и переговариваясь между собой, стоят четверо повзрослевших сослуживцев, и Сергей незаметно выбирается из официальной толпы, делает шаг к друзьям, один из которых, передразнивая технику биатлона, как бы вытягивает из-за спины винтовку, но в руке у него бутылка, он прицеливается горлышком в Сергея, и пятеро мчатся, бегут с летного поля, как бежали дембелями по перрону Белорусского вокзала, а длинный кожаный футляр Сергей держит осторожно, чуть на отлете.

И еще тень:

зимнее кладбище с засыпанными снегом узкими проходами между оград, холм свежей земли, вокруг открытого гроба на высокой кладбищенской тележке теснится, оступаясь в сугробы, небольшая толпа, старики в меховых шапках, женщины в платках коробом на лоб, мальчик в круглой вышитой шапочке, и в этой толпе стоит Сергей, уже седой, с тремя не меньше, чем он, постаревшими друзьями, а серое, с выпуклым лбом и коротким, прямым и ставшим после смерти костистым носом лицо пятого из компании едва возвышается из цветов, и вот уже могильщики вытаскивают свои веревки из-под опущенного в землю гроба, а четверо, шагая рядом, уходят по белой широкой центральной аллее, среди памятников и крестов, медленно шагают, будто и не бегали никогда.

Пронеслись в тишине тени видений за стеклом – и звуки вернулись, загрохотал поезд метро, зажужжали голоса пассажиров, лицо Сергея плывет, отражаясь в темном стекле.