Книга Приговоренный - Валерий Еремеев

– Какие еще горячие точки? – возразил Гера. – Украина ж ни с кем не воюет.

Олег сплюнул:

– Ну, тогда можно и в менты. Как Македонский. Он ведь тоже сначала цветным был.

– Какой еще Македонский? – не понял Юлий.

– Саша Солоник. Я слышал, замочили его недавно. В Греции.

– Вот-вот. Ударение на слове «замочили», – строго сказал старший. – Короче, забудь.

На том разговор и кончился. Не то чтобы Юлий обо всем забыл, просто стал рассуждать более трезво и прагматично.

* * *

И вот фамилия Пасечник снова появилась в его жизни. В первый раз она знаменовала собой трагедию в виде Деда Мороза с гранатометом, теперь представлялась фарсом в виде почтальона Печкина, вооруженного автоматом времен Второй мировой войны.

– Вопросы есть? – спросил шеф.

Глядя на полковника, Юлий вдруг поймал себя на мысли, что ненавидит его. Люто ненавидит. А тот факт, что почти три года он прослужил под его началом, показался ему бредом сивой кобылы. Пожалуй, он даже смог бы убить его, окажись у него такая возможность. Юлий представил, как достает пистолет, как медленно приставляет ствол к бритому черепу, как нажимает на курок: полковник падает, пенистые брызги летят на стену, пачкают фотографии с охотничьими трофеями.

– Нет, – ответил он.

– Отлично.

Лапов достал из кармана пачку сотенных долларовых купюр, отчитал сколько-то и бросил на стол перед Юлием. Примерно так, как собаке бросают кость.

– Это тебе за понятливость. Подарок от зайчика. Но извиниться перед Сашей Пасечником тебе все равно придется. Так нужно. Я обещал.

Пересчитав деньги, их оказалось семьсот долларов, Юлий вежливо подвинул их обратно на половину Лапова.

– Бери-бери. Доля твоя. За Дрыля.

Не то чтобы Юлий хотел самому себе казаться лучше, чем он есть на самом деле. Он тоже брал. Как все. Не то чтобы часто. И не то чтобы помногу. Часто и много должность не позволяла. Но только не в этот раз.

– Когда я говорил «нет», то имел в виду, что не стану извиняться перед этим отморозком. И отмазывать его тоже не буду.

Полковник даже закашлялся от неожиданности, лицо его в считанные секунды покрылось красно-бурыми пятнами и стало напоминать по цвету петушиный гребень.

– Вот что, умник, – зловеще захрипел он. – Либо ты делаешь все, как я говорю, либо вылетаешь со службы на хер.

Огласив вердикт, Лапов вперил взор в открытый экран ноутбука, давая понять, что посетитель ему больше не интересен, что он для него как бы умер, или даже не умер, а перестал существовать как объект бытия, дематериализовался в пространстве, испарился.

Ровно две секунды ушло на то, чтобы Юлий принял окончательное решение.

– Вылетаю на хер, – отрезал он, прежде чем повернуться и пойти к выходу.

Уже перешагивая через порог, он услышал окрик:

– Тарас!

Юлий оглянулся.

– Ты – пидорас! – смачно произнес Лапов. – Встанешь у меня на дороге – уничтожу.

Юлий закрыл за собой двери.

– Смотри, как бы самого не уничтож… – произнес он вслух, но тут же прикусил язык. Не из боязни, что секретарь передаст его слова Лапову, ему было уже все равно, а потому что считал, что пустые угрозы, а они именно такими и были ввиду того, насколько шеф УБОПа могущественнее него, без одной минуты безработного, лишний раз показывали его слабость. Человек сильный никогда не будет трубить на весь мир, что замочит своих врагов в сортире. Он просто это сделает. Молча и эффективно.

Юлий покинул приемную. Неудавшийся мажор. Неудавшийся киллер. И, по ходу, неудавшийся мент. Ему было противно. Противен Лапов с его напичканными баблом дружками, противен Пасечник, завладевший бизнесом отца, и, что еще хуже, он был противен самому себе, потому что вдруг понял, что только память и не угасшая до сих пор любовь к отцу не позволили ему уступить требованиям начальства. Окажись вместо Пасечника какой-нибудь Титькин, тоже влиятельный человек, взял бы Юлий и баксы, и Дрыля бы опознал как миленький, и перед налетчиком извинился бы. Ему хотелось пуститься во все тяжкие. То ли напиться в лоскуты, то ли ввязаться в массовую драку, не разбирая ни своих, ни чужих, крушить направо и налево носы и челюсти, пока самому хорошо не заедут.

Вечером неожиданно позвонила мать. Поинтересовалась делами сына. Юлий не знал, что и думать. Его дела – последнее, что когда-либо занимало эту женщину. Впрочем, решил Юлий, если на нее с возрастом нахлынул приступ сентиментальности, то пусть послушает. Почему бы не пригрузить старушку на полную, рассказав о грядущих переменах в своей жизни.

Мать слушала с превеликим интересом, чем еще больше удивила его. Потом назвала сына «своим бедным малышом». Юлий не верил собственным ушам. Она выражала сочувствие и одновременно радовалась за сына. По ее мнению, ему давно пора было уйти из ментовки. Ее сын достоин большего. В одной швейцарской фирме, с руководством которой у нее очень хорошие отношения, скоро освобождается место менеджера. Она замолвит за Юлия слово. Пора наконец заняться настоящим делом.

Кошмары Тараскина

В детстве, лет с шести-семи, Юлию часто снился один и тот же кошмар. Будто бы он, совсем маленький, бежит по невысокому мосту без перил. Рядом бегут другие люди и что-то кричат. Слов разобрать невозможно, но он знает – люди кричат от страха. Ему тоже страшно, он тоже орет что-то неразборчивое, и его голос сливается с голосами бегущих. На пути лежит безголовое тело – из артерий хлещет кровь, пальцы скребут по земле. На тело никто не обращает внимания, никто не пытается помочь. Юлий перепрыгивает через него, как перепрыгивают через кочку или бревно, и бежит дальше. Черный густой дым поднимается к верхушкам деревьев. Это горит автобус. Его толкают в спину, и после жалких попыток сохранить равновесие он падает в реку. Подхваченное течением хрупкое тельце несется прочь от бегущих людей, чьи голоса вдруг становятся едва слышимыми. Холодная вода обжигает кожу, ноги сводит судорога. В тот самый миг, когда его голова уже готова скрыться под водой, чьи-то сильные руки вырывают его на поверхность навстречу яркому свету. Он снова бежит, холодно, мокрая одежда липнет к телу. Но он уже не один. Рядом с ним бежит еще кто-то. Этот кто-то держит Юлия за руку, а по его ногам с другой стороны бьется чемодан с наклейкой, с которой Юлию игриво подмигивает какая-то баба с потрескавшимся лицом. На этом месте Юлий обычно просыпался. Сон был таким насыщенным, а испытанные переживания такими нереально правдоподобными, что Юлий еще долго лежал, прислушиваясь к биению собственного сердца, то содрогаясь от приснившегося кошмара, то радуясь, что это было всего лишь сновидение.

Юлий никогда не рассказывал про сон отцу, справедливо полагая, что его тут же потащат по врачам. Врачей он не любил почище ночных кошмаров. В конце концов привык к сну настолько, что даже стал думать о нем не как о кошмаре, а просто как о своем, принадлежащим только ему, сне.