Книга Гибрид - Игорь Беляев

На Никицкой Дворничихе дали в большом доме подвал. Но ведь подвал тоже не резиновый!

Я прямо вижу сейчас эту картинку.

Вот сижу дома у раскрытого окошка. Горло уже не болит. Но на улицу пока не пускают. Ребята играют в «штандр» маленьким мячиком. Дворничиха на лавочке, лускает семечки и объясняет соседкам:

— Никаких энтих в Москве раньше не было. А вот после энтой революции все сюды набежали. И до чего хитрющий народ! Морду корчит, зубы заговаривает, а сам норовит квартирку хапнуть. Ладно-ть. Хозяин их всех надысь раскусил. Куды ни кинь — враг народа. Вот паразиты! Им што Володька, што Кристос — один черт. Продали матушку Расею германцу за двугривенный. Над людями измываются. Ситцу и того нет. Когда ж ето было, чтоб в Расее ситцу не было? Ладно-ть. Отольются кошке мышкины слезки.

Бабушка мне чертыхаться не велит. «Володька», догадываюсь, это товарищ Ленин. А Ленин раньше был Сталиным. Только теперь он лежит на Красной площади, в Мавзолее. И все к нему ходят по очереди.

Но бабушка к Ленину не собирается. И папин дедушка не хочет. Потому что не любит смотреть на мертвых вождей.

Жалко, детей туда одних не пускают.

Может, я Аню уговорю? Когда совсем выздоровею.

Или в Мавзолей, или в зоопарк!

Папин дедушка уткнулся в свою газету и ничегошеньки не видит. Даже в шашки со мной играть не хочет. Хотя я уже умею.

А Вовка не умеет. Он старше меня. На полголовы. И говорит, что шашки — «лабуда». Вот «расшибалка» — мировецкое дело.

Дедушка меня еще в шахматы научит. Потом когда-нибудь, когда будет время.

У меня всегда полно времени. А у взрослых, я смотрю, никакого времени нет. Просто смех.

Когда мне совсем делать нечего, я сижу и думаю. Вот так. Как папин дедушка Бориспалыч!

Он у нас ничего не делает. Только думает.

А за него все делает папина бабушка.

Адельсидоровна!

Она вчера играла на рояле. Как мама. Только чуть-чуть. У нее теперь распухли руки, и пальцы совсем не слушаются. Но все равно, мама сказала, Шопен у нее неплохо звучит.

— Перестаньте сказать, — говорит бабушка Адельсидоровна, — когда я играла на экзамене, это был полный фурор на всю Варшаву.

А послепослезавтра Адельсидоровна пожалуется при мне маминой бабушке:

— Какой вы счастливый человек, Елизавета Николаевна, если еще верите в Бога.

Ребята перестали играть в «штандр».

Мячик поскакал-поскакал и провалился в решетку. Теперь надо идти за ним в подвал, к Дворничихе. Или ждать Вовку. А он где-то в городе шляется. На трамвае, наверное, катается. Сзади, на «колбасе», без билета. Когда-нибудь ему ноги отрежет.

— Не смей брать с твоего Вовки пример!

Так мне Аня говорит. И бабушка Адельсидоровна.

А я и не смею. Хотя на трамвае он, когда хочешь катается, у него горло никогда не болит.

Еще бабушка Адельсидоровна сказала, если я с осени не буду «лентяя праздновать» и начну учиться на рояле, из меня вырастет настоящий вундеркинд.

Представляете?

Потому что пальцы у меня длинные. Как у мамы. Вот!

Но я не знаю: какой такой «вундеркинд»?

И надо ли из кожи вон лезть, чтобы стать «вундеркиндом»?

Сейчас пойду и посмотрю в зеркало. На кого я похож?

На маму или на папу? В конце-то концов!

Похож? Или не похож?

И как сделать «полный фурор» на всю Варшаву?

Трудно сказать, что еще из меня вырастет.

Может, и ничего не получится? Все ж таки… гибрид.

Ерундовина! Ерундистика!

— Если не хочешь болеть ангиной, надо полоскать горло. Через каждые полчаса.

Бабусенька развела в стакане целую столовую ложку соли. И капнула туда йодом. Противно — до ужаса! Но надо терпеть. Как велел Кристос.

А против насморка помогает столетник. Он у нас на Никицкой на всех окошках процветает.

Бабушкина машинка

Вот она сидит, бабусенька, и строчит на своей машинке. Наверное, штаны для дяди Вани.

А на бабушкиной машинке баловаться нельзя.

Один раз я крутанул колесико, а мама как раз вставляла нитку в иголку. И тут я пришил мамин палец. Но я ведь не нарочно! А просто так получилось. И мама чуть не осталась без пальца.

Представляете, какой ужас! Она ведь у меня пианистка. А без пальца нельзя играть на рояле!

Так что я теперь к бабушкиной машинке и близко не подойду.

Хотя она мне и разрешает пришить два кусочка вместе.

Но это если уж совсем не во что играть и на дворе плохая погода.

Маму мне больше всех жалко. Когда мама болеет и кашляет, я так боюсь, что она совсем умрет. Она спит, а я тихонечко подбираюсь к ее кровати и смотрю. С тех пор как папа уехал в свою командировку, мама никогда не смеется и все время болеет.

А бабусенька не болеет. Она говорит, что болеть ей некогда. На ней весь дом держится.

Утром бабушка часто ходит в церковь и там молится за всех. И за папу тоже.

Хотя папа обижал бабушку.

Мы ведь и в Сокольники уехали, потому что он не мог ужиться с бабушкой. Но теперь она ходит в церковь и за него молится. Этого никто не знает. Кроме меня.

Бабушка сказала, чтобы я тоже молился.

Я два раза помолился, когда никого не было.

На Никицкой в углу, как раз над бабушкиной швейной машинкой, висит икона с Божьей Матерью. Вот видите? И лампадка горит. Не от электричества. От масла.

Я взял в руку гладкий камушек, который привезли мне папа с мамой еще раньше с юга. И молился так: «Господи, Исус-на-Кресте! Послушайте меня, пожалыста. И помогите, если сможете. Пусть мой папа перестанет сидеть в командировке и скорей приедет. Я никогда не буду пулять мячиком в Сумасшедшего. Простите меня за все грехи. Господи! Без папы — видите, как скучно? И мне, и маме. Устройте, пожалыста, для нас это доброе дело. А я потом всю жизнь буду жить, как вы хочете».

Не знаю, слышит меня Господи или не слышит.

Может, для Него я тоже еще маленький?

Дым коромыслом

На бабушкин день рождения у нас на Никицкой — дым коромыслом!

Съезжается вся семья. Ужас сколько народу.

Вытягивается стол во всю комнату. На стулья раскладываются гладильные доски. Все равно мест не хватает.

— И такой гвалт! — говорит моя другая бабушка.

Дядя Петя — старший брат бабушки. Он только раз в год выбирается. С дочками.