Книга Будденброки - Томас Манн

Многочтимые! Под сводом

Этих царственных палат,

Пусть восторженною одой

Песни дружбы прозвучат!

Среброкудрому я другу

Посвящаю песнь мою,

Двух малюток и супругу

В звучной песне воспою.

Нежность дружбы безобманно

Говорит мне, что слита

С трудолюбием Вулкана

Здесь Венеры красота.

Пусть же Время годы косит,

Не печальтесь вы о том, —

Каждый день пускай приносит

Радость новую в ваш дом!

Пусть уносит счастье-птица

Вас в потоке ясных дней,

И прекрасный век ваш длится

Вместе с дружбою моей!

Пусть бы дружбой и любовью

Светлый дом всегда встречал

И того, кто сердца кровью

Эти строки написал!

Гофштеде отвесил низкий поклон, и все общество дружно зааплодировало.

— Charmant, Гофштеде! — воскликнул старый Будденброк. — Твое здоровье! Нет, это прелестно!

Когда же консульша подняла свой бокал, чтобы чокнуться с Гофштеде, ее нежные щеки слегка заалели, — она поняла, на кого столь изящно намекал поэт, говоря о красоте Венеры.

7

Всеобщее оживление дошло уже до предела, и г-н Кеппен ощутил неодолимую потребность расстегнуть несколько пуговиц на жилете; но, к сожалению, об этом нечего было и мечтать, — ведь даже люди постарше его не позволяли себе такой вольности. Лебрехт Крегер сидел все так же прямо, как и в начале обеда; у пастора Вундерлиха было все такое же бледное и одухотворенное лицо; старый Будденброк, хоть и откинулся на спинку стула, но оставался воплощенной благопристойностью; и только Юстус Крегер был явно под хмельком.

Но куда исчез доктор Грабов? Консульша поднялась и незаметно вышла из столовой, ибо на нижнем конце стола пустовали стулья мамзель Юнгман, доктора Грабова и Христиана, а из ротонды доносился звук, похожий на подавляемое рыдание. Она проскользнула в дверь за спиной горничной, появившейся в эту минуту с маслом, сыром и фруктами. И правда, в полутьме, на мягкой скамейке, кольцом окружавшей среднюю колонну, не то сидел, не то лежал, вернее же — корчился, маленький Христиан, испуская тихие жалобные стоны.

— Ах боже мой, сударыня! — воскликнула Ида Юнгман, которая вместе с доктором стояла подле него. — Бедному мальчику очень плохо!

— Мне больно, мама! Мне черт знает как больно, — простонал Христиан, и его круглые глубоко посаженные глаза над слишком большим носом беспокойно забегали. «Черт знает!» — вырвалось у него от отчаяния, но консульша не преминула заметить…

— Того, кто говорит такие слова, господь наказывает еще большей болью.

Доктор Грабов щупал пульс мальчика, и его доброе лицо при этом казалось еще длиннее и мягче.

— Небольшое несварение, ничего серьезного, госпожа консульша, — успокоительно произнес он и затем добавил неторопливым «докторским» голосом:

— Самое лучшее — немедля уложить его в постель. Немного гуфландова порошка и, пожалуй, чашечку ромашки, чтобы вызвать испарину… И, разумеется, строгая диета, госпожа консульша, очень строгая: кусочек голубя, ломтик французской булки…

— Я не хочу голубя! — вне себя завопил Христиан. — Я никогда больше не буду есть! Ни-че-го! Мне больно, мне черт знает как больно! — Недозволенное слово, казалось, сулило ему облегчение, с такой страстью он его выкрикнул.

Доктор Грабов усмехнулся снисходительно, почти скорбной усмешкой. О, он еще будет есть, еще как будет, этот молодой человек! И жить будет, как все живут. Как его предки, вся родня, знакомые, он будет сидеть в конторе торгового дома и четыре раза в день поглощать тяжелые, отменно приготовленные кушанья. А там… на все воля божья! Он, Фридрих Грабов, не таков, чтобы вступать в борьбу с привычками всех этих почтенных, благосостоятельных и благожелательных купеческих семейств. Он придет, когда его позовут, и пропишет строгую диету на денек-другой; кусочек голубя, ломтик французской булки — да, да! — и с чистой совестью заверит пациента: «Пока ничего серьезного». Еще сравнительно молодой, он уже не раз держал в своей руке руку честного бюргера, в последний раз откушавшего копченой говядины или фаршированной индейки и нежданно-негаданно отошедшего в лучший мир, сидя в своем конторском кресле или после недолгой болезни дома, в своей широкой старинной кровати. Это называлось удар, паралич, скоропостижная смерть… Да, да, и он, Фридрих Грабов, мог бы предсказать им такой конец всякий раз, когда это было «так, пустячное недомогание», при котором доктора даже, быть может, не считали нужным беспокоить, или когда после обеда, вернувшись в контору, почтенный негоциант ощущал легкое, непривычное головокружение… На все воля божья! Он, Фридрих Грабов, и сам не пренебрегал фаршированной индейкой. Сегодня этот окорок в сухарях был просто восхитителен, черт возьми! А потом, когда всем уже стало трудно дышать, плеттен-пудинг — миндаль, малина, сбитые белки — да, да!..

— Строгая диета, госпожа консульша: кусочек голубя, ломтик французской булки…

8

В большой столовой гости шумно вставали из-за стола.

— На доброе здоровье, mesdames et messieurs, на доброе здоровье! В ландшафтной любителей покурить дожидаются сигары, а всех нас глоток кофе, и если мадам расщедрится, то и ликер… Бильярды к вашим услугам, господа! Жан, ты проводишь дорогих гостей в бильярдную… Мадам Кеппен, честь имею…

Все собравшиеся, сытые, довольные, болтая и обмениваясь впечатлениями об обеде, двинулись обратно в ландшафтную. В столовой остался только консул и несколько заядлых бильярдистов.

— А вы не сыграете с нами, отец?

Нет, Лебрехт Крегер предпочел остаться с дамами. Но вот Юстусу лучше пойти в бильярдную. Сенатор Лангхальс, Кеппен, Гретьенс и доктор Грабов тоже примкнули к нему. Жан-Жак Гофштеде обещал прийти попоздней:

— Приду, приду немного погодя! Иоганн Будденброк хочет сыграть нам на флейте, я должен его послушать. Au revoir, messieurs…[27]

До слуха шестерых мужчин, уже вышедших в ротонду, донеслись из ландшафтной первые звуки флейты; консульша аккомпанировала свекру на фисгармонии, и легкая, грациозная, звонкая мелодия поплыла по обширным покоям будденброковского дома. Консул прислушивался к ней, пока еще можно было что-то услышать. Как охотно остался бы он в ландшафтной помечтать под эти звуки, успокоить свою встревоженную душу, если бы не обязанности хозяина дома!

— Подай в бильярдную кофе и сигары, — обратился он к горничной, встретившейся им на площадке.

— Да, Лина, живехонько! Гони-ка нам кофе, — повторил господин Кеппен голосом, идущим из самой глубины его сытой утробы, и сделал попытку ущипнуть красную руку девушки. Слово «кофе» прозвучало так гортанно, что казалось — он уже пьет и смакует вожделенный напиток.