Книга Музыка и Тишина - Роуз Тремейн

— Не должно быть никаких кур! — восклицает Паскье.

— Верно, — говорит Йенс Ингерманн, — совершенно верно, соседство кур ужасно, оно отвлекает, и тем не менее я уверен, что наш небольшой оркестр прекрасен. И служить Королю — это великая честь. Мы могли бы провести всю жизнь в каком-нибудь маленьком провинциальном городе, играя по воскресеньям кантаты… Если мне не изменяет память, до того, как приехать сюда, вы жили в Ирландии в доме знатного дворянина, мистер Клэр?

— Да, — говорит Питер Клэр. — В доме Графа ОʼФиигала, и помогал ему в композиции.

В этот момент в столовую входит один из Королевских слуг и объявляет, что Его Величество вернулся с охоты и будет завтракать в Vinterstue. О погребе он не упоминает, но музыканты знают, что именно туда им теперь надлежит идти.

Они ставят на стол кружки, берут инструменты и выходят под густой снег.

Два прекрасных верджинела{30}, которые Питер Клэр заметил еще при первом посещении погреба, теперь освобождены от бархатных чехлов, и Йенс Ингерманн усаживается перед ними лицом к полукругу. Немец Кренце, играющий на виоле, обходит пюпитры и раскладывает на них партитуры. Первый номер — гальярда{31} испанского композитора Антонио де Секве. Руджери тоже ходит от пюпитра к пюпитру и зажигает прикрепленные к ним свечи, оплывающий воск в которых день за днем капает на клавиры.

Они ждут, настраивая как можно тише инструменты, чтобы их нестройные звуки не услышали наверху. Ярко горят факелы. В клетке для цыплят коричневая курица трудится над яйцом. Через щели в стене влетают снежные хлопья и тут же тают, образуя две лужи ледяной воды.

Наверху слышен шум — открывают люк. Настройка инструментов прекращается. Йенс Ингерманн поднимает голову, чтобы призвать всех к тишине, но коричневая курица все еще продолжает свои труды и кудахчет тем громче, чем большая часть яйца выходит из ее тельца. Паскье ударяет по клетке смычком. Перепуганная курица наконец избавляется от яйца и начинает с квохтаньем бегать по клетке.

Затем по замысловатой системе труб на правой стене сверху доносится голос Короля:

— Сегодня ничего торжественного! Вы слышите, там, внизу? Никаких фуг{32}. Никаких величавых арий. Играйте, пока не закроется люк.

Они начинают. Питеру Клэру кажется, будто играют они только для себя, будто это всего лишь репетиция перед выступлением в огромной ярко освещенной комнате. Ему приходится постоянно напоминать себе, что музыка струится, словно дыхание, по телу духового инструмента, по изогнутым трубам и, звонкая, чистая, обретает свободу в Vinterstue, где Король Кристиан сидит за завтраком. Он старается четко представить себе, как должна она там звучать и слышна ли его партия (ведь в гальярде ведут флейты). Он, как всегда, стремится к совершенству, он играет и слушает, целиком уйдя в музыку, и поэтому не замечает, как того опасался, холода в погребе, пальцы его гибки, проворны.

Слышит он и то, что оркестр звучит свободно, вдохновенно, такой щедрости звука, думает он, не услышишь ни в одном английском ансамбле. Оркестр ведет Ингерманн, указывая ритм покачиванием головы, но в самом характере звука Питеру Клэру слышится что-то новое, он не может определить, что именно, но уверен, что новизна эта объясняется особым составом музыкантов, прибывших из шести разных стран, у каждого из которых свой особенный строй чувств, своя манера выражения. Питер Клэр уже убедился, что это люди строго определенных взглядов, и по многим вопросам они, несомненно, расходятся во мнениях, но сейчас, собранные вместе в мрачном обиталище, они творят богатую, безупречную гармонию.

После гальярды они принялись за сарабанду{33}, тоже де Секве. Питера Клэра предупредили, что трапезы, даже завтраки Его Величества могут быть очень долгими, и музыкантам иногда приходится играть по несколько часов без перерыва. Но не сегодня. Когда сарабанда закончена и они только начинают открывать клавиры для следующего номера, в трубах неожиданно появляется шум.

Затем голос Короля произносит:

— Хватит! У меня несварение желудка. Мистер Клэр, лютнист, через полчаса поднимитесь в мою комнату.

Крышка люка падает. Падает с грохотом, посылая в погреб волну теплого воздуха, который гасит свечи.

Хотя еще только десять часов утра, Король Кристиан лег в постель. Портьеры задернуты, лампы погашены, словно уже наступила ночь.

Он предлагает Питеру Клэру сесть возле него. Он говорит:

— Я хотел еще раз посмотреть на вас. Приблизьте ваше лицо к свету.

Глаза Короля вновь внимательно изучают черты Питера Клэра, словно лютнист — это произведение искусства.

— Хорошо, — спустя некоторое время произносит Король. — Я ошибся. Я думал, что прошлой ночью вы, должно быть, привиделись мне во сне, но вы абсолютно реальны. Я думал, что спутал вас с ангелами, которых в детстве мне советовали воображать себе, а также с… впрочем, неважно. Такими я и представлял себе ангелов — с лицами, похожими на ваше. Моя бабка часто говорила мне, что они плавают вместе с облаками. На Рождество они наполнят мои башмаки золотом и серебром. Думаю, что я всю жизнь ожидал ангела, но ни один мне так и не явился. И вот прибыли вы, вы и ваша лютня. Поэтому я решил дать вам одно поручение.

Питер Клэр говорит, что готов выполнить любое поручение Его Величества, но Король некоторое время хранит молчание. Глаза у него усталые и затуманенные, словно он вот-вот заснет, но вдруг он приподнимается на локте. Он отпивает из стакана глоток воды, смешанной с каким-то белым порошком.

— Для моего желудка, — говорит он. — Мучит меня днем и ночью. Не дает спать. Без сна жизнь превращается в пытку. Мы утрачиваем связь между явлениями. Вот чего я всегда жду от музыки — восстановить для меня эту связь. Скажите мне: а что вы надеетесь получить от нее?

За свои двадцать семь лет Питер Клэр впервые слышит такой вопрос. Запинаясь, он говорит, что своей игрой надеется сказать о себе нечто такое, что невозможно выразить словами. Король спрашивает:

— Но в чем состоит это нечто? Вы можете определить его?

— Нет. Возможно, это то, что живет в моем сердце…

— Глубже. Человеческое сердце слишком напрямую связано с чувствами. Нет, здесь что-то гораздо более глубокое.

— Не думаю, чтобы я знал, что это такое, Сир.

— Порядок. Вот чего мы жаждем в глубине души. Порядок, который отражает Платоновские Небесные Гармонии{34} и вносит поправку в безмолвный хаос, обитающий в каждой человеческой душе. И музыка больше, нежели что-либо другое, способна его восстановить. Даже в человеке, который не понимает природы своей собственной двойственности: в божественной музыке он откроет, что его усилия ничто в сравнении с дивным покоем, и обретет душевный мир. Разве не так?