Книга За нами Москва! - Иван Кошкин

— Один из нас должен выдвинуться метров на сто на юг, к дороге, — продолжил старший сержант. — С севера и северо-востока у нас болото еще кто-то должен выйти на запад, там редколесье, видно далеко. Третий останется здесь и будет время от времени проверять двух других. Насколько я понимаю, вы прошлой ночью спали? Значит, начальником караула лучше всего быть вам.

— Хорошо, выдвигайтесь на запад, Кошелева я отправлю на юг.

— Есть.

Берестов подхватил винтовку и легко, словно видел ночью не хуже, чем днем, скрылся среди деревьев. Комиссар покачал головой: в такой темноте можно бродить до рассвета и так и не найти комвзвода–1. Если, конечно, тот останется на месте к утру. Политрук не мог понять, почему Берестов вызывает у него такое беспокойство, но с той минуты, когда они столкнулись в только что отбитой немецкой траншее, Валентин Иосифович чувствовал, что со старшим сержантом что-то не так Этот седой человек, его ровесник, был чужим. Его манера держаться, его речь, все казалось чуть-чуть не таким, каким должно было быть. И когда он обращался: «Товарищ батальонный комиссар», Гольдбергу казалось, что командир первого взвода смеется над ним. Политрук проверил автомат. У него оставалось еще три магазина — на один хороший бой. Семь патронов в нагане, впрочем, это только застрелиться. Через час он должен будет проверить оба поста, а до этого времени следует себя чем-то занять. Гольдберг поднял шашку и в который раз принялся тереть ее рукавом, пытаясь счистить воображаемую грязь. Он поднес ножны к глазам: у устья в свете луны тускло блеснул знак, похожий на орден. Политрук наизусть знал историю о том, как командир эскадрона Асланишвили на спор припаял на шашку знак «За отличную рубку», превратив ее в пародию на наградное оружие. Комэск загремел под арест и получил выговор с занесением по партийной линии, но возвращать шашку в первоначальный вид отказался. Асланишвили часто со смехом рассказывал, как комбриг, получивший в Гражданскую шашку с вполне себе настоящим орденом Красного Знамени, орал на него, потрясая знаменитым оружием, а потом махнул рукой, обозвал клоуном и велел катиться с глаз долой.

Гольдберг не мог поверить, что шумного, неунывающего комбата нет в живых. За два месяца в учебных лагерях они успели подружиться. Капитан, узнав, что у комиссара есть шестилетний сын, с восторгом рассказал, что его дочке как раз столько же, и громогласно объявил, что это судьба, и в первый день после победы состоится помолвка. Вскоре Валентин Иосифович знал по именам братьев, сестер, дядьев и теток Асланишвили и уже всерьез отшучивался, что в этой армии родственников жених просто потеряется…

И вот его нет. Комиссар был уверен, что такой человек, как комбат, никогда бы не бросил свой клинок, не говоря уж о том, чтобы сдаться в плен. Внезапно политрук вздрогнул и поднял глаза. Перед ним буквально в двух шагах кто-то стоял. Выронив шашку, Гольдберг рванул с плеча автомат, и в этот момент луна вышла из-за туч. Руки опустились сами, перед комиссаром был капитан Асланишвили в новой чистой форме, даже не раненый.

— Георгий? — слабо спросил комиссар.

Комбат улыбнулся, покачал головой и крепко встряхнул Гольдберга полупрозрачной рукой.

— Товарищ батальонный комиссар…

Валентин Иосифович сквозь слезы смотрел, как тает, растворяется в зыбком лунном свете лицо друга.

— Товарищ батальонный комиссар!

Гольдберг открыл глаза, судорожно взмахнул руками и упал бы, если бы комвзвода–1 не придержал его за шиворот. Луна уже давно ушла, между деревьями в зыбком свете утренних сумерек полз молочно-белый туман. Политрук понял, что продрог до костей.

— Когда вы не пришли проверить меня через час, я решил посмотреть, не уснули ли вы, — тихо сказал старший сержант. — Вы спали стоя, товарищ батальонный комиссар. Я такого с двадцатого года не видел. Решил не будить, тем более что мы с Кошелевым в проверке не нуждались.

— Спасибо, — пробормотал Гольдберг, чувствуя, что лицо заливает красным и горячий стыд разгоняет холод.

— Надо сниматься, — продолжал Берестов. — Вчера немцы просто рвались вперед, сегодня займутся обустройством тыла. Этот лесок рядом с дорогой они прочешут обязательно. Они аккуратны и педантичны, за двадцать пять лет ничего не изменилось…

— Я… — Политрук чувствовал, что он обязан это сказать: — Я должен извиниться перед вами, товарищ Берестов.

Комвзвода поднял бровь. Не каждый день батальонный комиссар просит прощения у старшего сержанта. Валентин Иосифович торопливой продолжил:

— Я не доверял вам. Не знаю почему, но вы… Вы казались мне ненадежным человеком. А ненадежным оказался я. Приношу свои извинения.

Несколько секунд Берестов молчал, затем, криво усмехнувшись, ответил:

— Ничего, я привык. Пожалуйста, разбудите командира.

Гольдберг кивнул и, повинуясь внезапному порыву, протянул взводному руку. Старший сержант как-то странно посмотрел на комиссара, затем на крепкую, с начерно въевшимися следами машинного масла и копоти пятерню и медленно, словно в раздумье, принял рукопожатие. Маленькая, с аккуратными ногтями, ладонь Берестова была крепкой, как тиски. Чувствуя, что у него гора свалилась с плеч, Валентин Иосифович улыбнулся и пошел поднимать лейтенанта. Комвзвода–1 остался стоять на месте, словно в раздумье. Затем, пожав плечами, Андрей Васильевич нагнулся и сильно толкнул в плечо богатырски храпевшего Шумова. Храп моментально прервался, гигантская лапа цапнула трофейный маузер, и одобрительный взгляд Берестова встретили красные, спросонья особенно злые, глаза рабочего.

— Неплохо, братец, неплохо, — сдержанно улыбнулся взводный. — Поможешь мне будить остальных. Смотри, чтобы со сна никто не заорал и не выстрелил.

Шумов посмотрел на свою винтовку, затем, кряхтя, поднялся и попытался встать по стойке «смирно». Закоченевшие руки и ноги слушались с трудом, и он пошатнулся.

— Сделай несколько взмахов руками, разгони кровь, — посоветовал Берестов и направился к Медведеву.

Рота постепенно просыпалась. Далеко не все догадались постелить на ночь лапника, многие спали на голой земле, деля одну шинель на двоих. Холодная сентябрьская ночь наградила людей кашлем, хрипом, у некоторых отняла голос. Шести часов сна было слишком мало, чтобы восстановить силы, но, по крайней мере, теперь можно было идти вперед, не опасаясь, что кто-то свалится и уснет по дороге. Бойцы разминали закоченевшие руки и ноги, Берестов уже гонял свой взвод, заставляя протирать оружие, на котором крупными каплями осел туман. Последними Гольдберг разбудил женщин. Разговоры сразу угасли, с минуту царило неловкое молчание. Под общими взглядами Ольга смутилась, покраснела и неловко замерла. Богушева невозмутимо поправила одежду, убрала волосы под берет и, подняв с земли шинель, которой ее укрыл ночью Гольдберг, громко спросила:

— Чье имущество?

Послышались смешки, кто-то насмешливо сказал:

— Носи, красивая, потом отблагодаришь.

— Только после дезинфекции.