Книга Дракон из Перкалаба - Марианна Гончарова

И была у той мольфарки Гутри дочка, оторва, Авлентина — ее так странно звали, — удрала подростком в пятнадцать еще лет в город, то посудомойкой служила в забегаловке для дальнобойщиков на трассе, то на вокзале убирала. Как говорят старики мудрые — людына она была без доли, то есть человек без судьбы, нежеланная в этом мире, случайно родившаяся и никем не любимая. Жила, издерганная, обиженная на удел свой, на роду проклятом написанный, исступленно озлобленная на всех мужиков и на женщин благополучных, красивых да умных, врагов нажила, как водится, и вернулась как раз, когда надо было… Брела по тропинке к дому, ужасно оголодалая, прикуривала сигарету от сигареты, сплевывала и злилась заранее на мать и на будущую свою беспросветную жизнь, где будут заставлять работать с утра до вечерней зари, а вечерами вообще хоть от скуки вешайся. Брела она, перебрасывая с плеча на плечо сумку с немудреными своими пожитками. Вошла в хату, в мутном старом зеркале злым своим, непривычно раскрашенным лицом да яркими, как птичье оперенье, нездоровыми, клочковатыми как пакля волосами едва отразилась. Грюкнула раздраженно старой дверью. Вошла в комнату, не скинув старых, сто раз клеенных, латаных кроссовок. Остановилась недоуменно — мол, чего звали — нет чтобы хотела этого, может, даже и не понимала совсем, не понимала, что происходит, но в последний свой вздох дотянулась-таки мать, извиваясь, привязанная, дотянулась до руки блудной своей дочери Авлентины, схватила крепко и притянула с гигантской силой к себе, прижала всю к груди, да так, что Авлентина, не удержавшись, всем телом рухнула на лавку к матери. И тут же Гутря захрипела и успокоилась.

Ну, а потом Авлентина и сама в горячке билась много дней — в беспамятстве лежала. Но ничего — мамкина тэта ее отпоила. И на ноги уже поднялась другая, совсем другая Авлентина. Рот поджатый, постаревшая, но сильная, суровая и как будто цель в жизни осознавшая. Главное — что с ее возвращением лиха в горах прибавилось. И одиночество ее, раньше ей не мешавшее, дававшее ей свободу, теперь оказалось в тягость.

Говорят, поставила она себе за цель — найти сокровище опрышков. И не только найти именно ту пещеру Довбуша, куда опрышки золото и каменья спрятали. Найти — только начало ее дела. А найдя, и заклятие снять, чтобы войти туда и золото присвоить. Опрышки эти были гуцульскими повстанцами, кто говорил, что обычные грабители, которые не хотели на панов работать, а кто рассказывал, что Довбуш и его отряды по всем горам карпатским от Буковины до Закарпатья были покровителями и защитниками бедных, потому что наворованное у польских панов тут же бедным гуцулам и раздавали. Но, видно, и себя не обижали, поэтому схованки свои сделали в пещерах. А советник их, старый еврейский знахарь и колдун Бен Ализер, живший на Сокольском хребте, благой раби, как все его звали, заклятие на тайные пещеры Довбуша и наложил. Ну, так говорят люди, а там кто его знает — есть они, эти пещеры, или нету.

Но вот Авлентина, Гутрина дочка, бывало, на неделю-две уходила в горы, искала что-то настойчиво, по ночам — люди видели — танцы голышом танцевала, огни разводила в разных углах плоского и большого, как футбольное поле, камня, даже на Сокольский хребет сама подымалась и на Мертвое озеро не побоялась — совета спрашивать в полночь. Как старухи говорили — у хозяина своего. Страсть одолевала ее непобедимая — хотела золота, хотела знать, где находятся пещеры да как заклятие с них снять.

Ну да ладно. Про нее, про эту дочку Гутри-босорки, то есть ведьмы, про эту, как у нас называют, босорниню — позже. Зачем сейчас? Пока не надо. Только вот на вид она — эта босорниня — ну ничего загадочного, обычная женщина, каких много. Обычная такая женщина. Только взгляд уж очень тяжелый — душу из тебя вынимает и гнетущую тоску нагоняет.

* * *

Карпатские мольфары. И белые, и черные.

Все они — абсолютно настоящие: и одни, и другие. И общее в них то, что без этого своего ремесла они жить не могут. Как без воздуха. И потом, у каждого из них своя миссия, которую неукоснительно следует исполнить.

* * *

Как-то мы с Владкой отдыхали у друзей в горах и познакомились с одной ворожкой. Ее звали Параска. Владка вообще любила всяких таких бабок, гадания на чем попало — на картах, на кофейной гуще, на фасоли. Мы с ней потащились в Чорногузы — это село такое под Вижницей — к этой самой Параске. Она такая была забавная, проворная, востроглазая, буфетчицей в колыбе работала, шмыгала туда-сюда, все успевала, казалось, радостная энергия через край брызжет. Так эта Параска увела у своей дочери жениха и сама за него замуж вышла. И теперь дочка Параски, послушная Маричка, медлительная, неповоротливая, покорная и дебелая девица, полная противоположность своей шустрой маленькой мамке, называет по требованию строгой своей родительницы бывшего своего суженого, всего на четыре года ее старше, «тато» и на «вы».

– Тато, йдить вечеряты, — и варенички с уважением перед ним ставит чуть ли не с поклоном.

Да и «тато» отвечает ласково, прежде чем под строгим взглядом своей жены перекрестить рот перед едой:

– Дякую тоби, доню. (Спасибо, дочка.)

Ох и болтливая была эта Параска. Взглянула на Владку, говорит:

– Жийеш як доцентова дочка.

Мол, живешь как дочка доцента.

– Да прям, — возразила Владка, и сразу мы перестали ей верить, потому что Параска купилась на Владкину внешность и на то, как она была одета. А на самом-то деле внешностью ее одарила природа, а костюм, в котором Владка к Параске пришла, она вообще сама сшила из старого маминого плаща. Но поболтали мы тогда замечательно — знатная сплетница была Параска. Ну и знала, конечно, кое-что, недаром же всю жизнь в горах прожила.

Владка, скажем, ее спросила, ну ладно, ну вот есть белые, есть ведьмы, а как же распознать.

И Параска лукаво поглядела:

– А фостык? Фост? Га?

Мы с Владкой переглянулись, и обе, не сговариваясь, представили себе тетку, у которой из-под юбки волочится лисий хвост.

– Та нееее, дивчата, малэээнькый фостик. У видьмы хрэбэт трошкы довший. (То есть у ведьмы позвоночник длиннее.)

И еще потом сказала, понизив голос до зловещего шепота, что ведьмы, они — ох и сильные. Они и в храм могут войти, ничего с ними не сделается. А собираются они в определенные ночи на Мертвом озере. И могут человека ранить даже думкой о нем. (То есть мыслью.) Подывылася, ничого нэ сказала, тильки вцильно думку послала — всэ! людына вже сумна, слабшає, крутыть йийи. А то — видьма. Мол, подумала плохо о человеке, просто посмотрела и прицельно мысль свою черную послала. И все — человек грустнеет, слабеет и начинает болеть.

Мы с Владкой, конечно, не относились к этому серьезно. До поры до времени. А однажды встретили Лесю, настоящую потомственную мольфарку.

* * *

В Лесиной жизни были постоянные неприятности и беды, она с этим ничего поделать не могла, изменить ничего была не в силах, терпела и боролась. Вот она, например, не лечила, не ворожила. Но могла и умела. Иногда, бывало, карты кидала. Но Владке резко отказала. Хотя они дружили долго, пока Владка в Вижнице училась. А однажды вдруг Леся куда-то исчезла. Пока Владка не ушла, я долго не понимала, если женщина, которой на роду мольфаров потомственных написано, почему-то не знахарствует, не помогает людям в домашних делах — урожай спасти, непогоду унять, от страха ребенка избавить, — то какую же роль в этой тихой и потаенной, тяжелой, мучительной даже службе, предначертанной еще прапрабабкой своей, какую роль в этом всем играет мольфарка юная, мужественная Леся?