Книга 42 - Томас Лер

И все-таки нужно верить. Прыжок в воду сквозь лед депрессивности. На чернильно-синие, под мрамор, колонны вдоль бассейна насажены тонкие трубки темного металла. Их венчают круглые лампы, огнями взлетно-посадочной полосы отражаются в метровых толщах стекла в бассейне. Пока я еще не выпрыгнул из халата навстречу светящимся дорожкам, меня мог бы предостеречь вид скрытой под резиновым анемоном дамы с воздетой дланью в плену стеклянного слитка с бахромой на противоположной стороне, или же бледный грузный ластоногий тюлень в зеленых плавках примерно в полуметре подо мной. И все же я прыгаю, однако не разбиваюсь и не скольжу по поверхности, словно упавший нудист-фигурист, но погружаюсь в почти привычную, слегка бурлящую, прохладноватую, податливую массу — почти так же встречала нас хлорированная вода бассейна прежде. Это почти хранит иллюзию. Надежду, что ледяная алогичность бытия обернется спасительным сном, от которого можно очнуться. Я плыву, а тюлень прочно застрял сзади в желе. В моей власти вырвать даму с анемоновой головой из ее стеклянного колпака и запечатать в хрустальном гробу, как Белоснежку.

Верить. Движениям, застылости.

6

Бетонная полоска Пункта № 8. Часы 42-й секунды, когда мы метались между павильонами — куры на серой разделочной колоде мясника-времени. Никакой крови. Смерть мадам Дену была чистой. Пока не осознали, что дальнейших экзекуций не предвидится. Пока не стало ясно, что самолет так и будет недвижно висеть в летнем небе над нашими головами. Бессмысленно гипнотизировать погасшее табло лифта и стучать кулаками по гулким металлическим дверям с безутешностью вдовы неопределенного срока. Мы могли и по сей день можем вертеть ключ зажигания в машине, дергать педаль мотоцикла, нажимать на кнопки радиоприемника. Вертеть, дергать, нажимать. Хоть что-то. Можем даже вести нормальную беседу — разумеется, если говорим с себе подобными и соблюдаем правила. Согласно меловым наброскам Мендекера, каждого из нас всегда окружает одиночная шарообразная сфера. Наслаиваясь друг на друга, они образуют куполообразную форму, похожую то на арахис, то на виноградную гроздь, в зависимости от количества людей, готовых обречь себя на тесноту автобуса или, лучше сказать, лифта. Уже на Пункте № 8 мы обнаружили, что в силах создать социосферу — раскинуть невидимую и небезопасную общественную палатку, где вновь возможно бросить предмет на несколько метров или перекрикиваться на довольно большом расстоянии.

Единодушно было решено оставить труп мадам Дену на заднем сиденье одного из автобусов. Секундная стрелка ее овальных золотых часов, замершая, едва от умершей отошли на два шага, была самым надежным доказательством консервации.

Софи Лапьер не захотела покинуть Пункт № 8. Принудив ее наконец отказаться от попыток расцарапать Мендекеру лицо, с ней оставили двух журналистов, ее знакомых еще по прежним временам — до тех пор,

пока не стронется с места лифт или не произойдет еще что-нибудь. Медленно подкрадывалась мысль, что, должно быть, не одна Софи потеряла спутника жизни. Происходящее на твоих глазах — катастрофа, а для соседнего квартала — всего лишь газетные новости. Твой муж, который пятнадцать минут назад пропустил тебя наверх, в мир живых, и теперь парит в шахте лифта, абсолютно реален. Но стоило нам пересечь границу, очерченную лимузинами и ЦЕРНовскими автобусами, и выйти на шоссе к Мейрину, как дальнюю и вымышленную перспективу полностью застил непосредственный, кристально-чистый и зримый пейзаж: корка пакового льда до самых небес на полях и деревьях, давящая специфической тяжестью летнего воздуха при +27° в тени, подростки на мопеде, парочка машин, к которым мы медленно и рассеянно приближались. В следующее мгновение птицам — лететь бы дальше, веткам — клониться под ветром; а зайцу на склоне — лучшей участи, чем оказаться в руках восторженного мальчугана и сразу же (после краткой судороги, как прежде у чайки и официантки) упасть в траву под всхлипывания разочаровавшегося ребенка. Стеклянная стена, что морочит нас иллюзией замороженного мира, должна бы, кажется, разбиться вдребезги уже при следующем шаге. Тем не менее многие бесстрашно выходят на шоссе, включая ЦЕРНистов, которых через километр пешей прогулки поджидает особый законсервированный артефакт: двое их достойных коллег по дороге к Пункту № 8, запечатанные в густом зеленовато-никотиновом растворе внутри пыльного «рено». С доверчивостью ребенка, который обеими руками пытается схватить острие ножа или огонь, мы толпимся перед радиатором машины, которая в следующую секунду, возможно, опять понесется со скоростью 50 или 70 км/ч. Но уже никто не думает о возможном ускорении, даже ученые, огорченные поначалу при виде коллег, которые, однако, вовсе не выглядят недовольными или озадаченными — просто оцепеневшими. Нужно ли открыть дверцы? Мендекер, Калькхоф и Пэтти Доусон, расплющивая носы, прижимают лица к боковым окнам. Тишины больше нет: беспрерывно образуются социосферные палатки, акустические двух-или трехместные гостиные с сюрреальными разговорами, растерянным бормотанием, неловкими попытками успокоить друг друга.

Всем показалось разумным предложение Берини идти прямиком в штаб-квартиру ЦЕРНа, расположенную в получасе ходьбы от Пункта № 8, а как только появились первые дома с палисадниками и сфотографированными хозяевами, застывшими в виде пугал или утрированных садовых гномов, мы невольно ускорили шаг, подбадривая отстающих, будто нам предстояло как можно быстрее, объединенными усилиями рвануть в центральном здании какой-то самый главный рычаг красного цвета, чтобы с чудовищно-спасительным воем сирены все опять пришло в движение.

Во что-то нужно верить. По дороге сквозь деревушку Мейрин многие из нас полагались на ученых, которые сразу стали держаться вместе — по привычке, а быть может, для самозащиты. Попались, спаслись, были помилованы восемь ЦЕРНистов: во главе — выдающийся (1 м 94 см) Мендекер с непропорционально большим мальчишеским лицом, какое может быть только у Самого Главного Начальника; его чуточку кривоногая, чуточку пучеглазая и все-таки очень привлекательная ассистентка Каролина Хазельбергер; Калькхоф — человек с мыслящими кишками; Пэтти Доусон в очках, запотевших с самой секунды катастрофы; а также Хэрриет, Берини, Лагранж и Хаями — двое последних в куцеватых летних костюмчиках с пиджаками через плечо имеют вид мелких мафиози после похорон дружка, заработавшего свинцовое отравление.

Шпербер уже на пути к ЦЕРНу взялся за составление своего «Перечня». Два больших школьных класса, шесть футбольных команд, аудитория не самой популярной университетской лекции (релятивистская динамика для пешеходов), небольшой конгресс, участникам которого устроили прогулку на свежем воздухе по пыльной проселочной дороге на фоне гигантских фотообоев — вот примерно кем мы себя ощущали, семьдесят человек (или же шестьдесят девять, перед мысленным взором эпитафия: мадам Софи Дену, 1939 — О, R.I.P.[13] ), нанизанных на асфальтовую ниточку, неторопливый слалом среди редких машин и пешеходов, чьи окоченевшие фигуры оживляют окрестности ЦЕРНа и аэропорта Куантрен в 12:47. Слишком много вопросов, чтобы предлагать или делать что-то иное, кроме как идти в ЦЕРН. Слишком много убийственных ответов на тротуарах, в палисадниках, за ветровыми стеклами, верхом на трехколесных велосипедах. Вдруг мысль выстреливает в самолетную вышину, так что далеко под нами лежит налитый свинцом меандр Роны и Арвы, размашистый серебристо-серый рельеф женевских крыш, запрудивших западный берег Женевского озера, как прибитая течением сплавная древесина, да и все озеро, стальное, синее, с абрисом летящей на юг птицы, верхняя граница крыла которой очерчена побережьем Ваадта, с поворотной точкой, изгибом позвоночника в Лозанне, крылом, опущенным в Шаблэ, и клювом, указующим на Тонон-ле-Бен, стало быть, вновь — чайка, покрывающая тенью десятки тысяч людей… Но уже следующая мысль локальна и ограничена. Она появилась внезапно, и даже сам Шпербер позднее не мог сказать, кто первый подал идею, будто мы находимся в глазу урагана, более того — что мы-то и есть центр силы этого урагана, точнее, антиурагана, парализующего, замораживающего под солнцем все, к чему приближается, словно ДЕЛФИ зарядил нас какой-то разрушительной энергией и именно мы — причина общего оцепенения. Поэтому Хэрриет предложил проверить часы людей безвременья (несколько падений как результат неприлично близких контактов, и затем все больше — осторожные поцелуи рук издалека, даже, строго говоря, не рук, а запястий и хронометров). Присмотревшись, всегда замечаешь некоторую хаотичность, но все же средним значением бесспорно было 12:47, в то время как наши часы с небольшой разницей показывали 4 часа дня. Если разрушительный импульс исходил от нас, то действовал он молниеносно и на много километров.