Книга "Попаданец" в НКВД. Горячий июнь 1941-го - Виктор Побережных

Дверь палаты мгновенно открылась, и на пороге появился крепыш в форме сержанта НКВД.

— Машину, двух человек, пять минут.

Сержант молча козырнул и закрыл дверь.

А «человек в халате», пройдясь по палате, спросил:

— Есть какое-то место, которое вы сразу узнаете? — Дождавшись ответа, удовлетворенно хмыкнул и пробормотал: — Хорошо, очень хорошо.

Через пять минут дверь снова открылась и в палату вошли два амбала, поверх формы одетые в белые халаты, с носилками в руках одного из них.

— Ну что, покатаемся? — Мужчина подошел к дверям и сбросил свой халат на спинку моей кровати, оказавшись старшим лейтенантом. — Карета у подъезда, помощники прибыли, вперед!

Амбалы легко, как пушинку, переложили меня на носилки и потопали вслед за старлеем. Несли меня недолго. В конце недлинного коридора повернули налево, вошли в какую-то дверь, спустились по лестнице, еще одна дверь — и улица. Осмотреться я просто не успел! Меня практически сразу засунули в санитарную машину, стекла которой были закрашены белой краской. Амбалы и старлей сели на лавочки рядом, закрыли дверь, и мы поехали. Ехали долго, много раз поворачивали, несколько раз менялся тип дороги. Со временем стали слышны другие автомобили, звуки трамвайных звонков, какой-то неразборчивый гул голосов, обрывки мелодий. Наконец мы остановились, и старший лейтенант приоткрыл одно окно. Без команды амбалы аккуратно приподняли меня, и я выглянул в окно. Да, это был он, памятник Пушкину. В 1990 году, дембельнувшись, я поддался на уговоры своего приятеля Жоры Руденко и съездил к нему на родину, в Житомир. Тогда мне запомнилось, что памятник Пушкину поставлен еще в XIX веке. И уж его-то я точно узнаю, в отличие от всего остального.

Меня опять уложили на носилки, закрыли окно, и автомобиль снова начал движение. Я посмотрел на старлея, открыл рот, но он сделал отрицательное движение рукой, и я замолчал, не успев ничего сказать. Постепенно пропали городские звуки, опять мы меняли асфальтированную дорогу на грунтовку и, наконец, приехали назад. Повторилась та же дорога по коридору, и я снова оказался в палате. Как только амбалы с носилками вышли, в дверь сразу же вошли два сержанта с подносами, заставленными тарелками, от которых шел одуряюще вкусный запах. Один поднос поставили на столик к старшему лейтенанту, второй — мне на живот. Затем один из сержантов помог мне приподняться, подложил под спину подушку, и они вышли, прикрыв за собой дверь, так и не произнеся ни одного слова. Я повернулся к «старшому», но он, предваряя мой вопрос, заявил: «Сначала покушать! Все разговоры потом!» — и подал мне пример, взявшись за ложку.

Вообще-то я не люблю борщ. Но этот я смел за минуту! Густой, наваристый, м-м-м-м. Вкуснотища! На второе была гречка с котлетами. Обалденные! Черный хлеб, с которым я умял все принесенное, неуловимо вкусно пах подсолнечным маслом. Такого вкусного хлеба мне не доводилось есть никогда. Компот был тоже выше всяких похвал. Наконец, сыто отдуваясь, я жалобно взглянул на чекиста и спросил:

— А закурить нельзя, товарищ старший лейтенант госбезопасности? Чтоб уж совсем счастливым быть?

Тот понятливо ухмыльнулся и протянул мне пачку «Казбека» со спичками. Сделав первую затяжку, я закашлялся, но, переборов себя, с наслаждением втянул ароматный дым. Вернув папиросы и спички хозяину, я просто наслаждался моментом, ни о чем не думая. Пока мы молча курили, в палату ненавязчиво просочились уже знакомые сержанты, забрали подносы с пустыми тарелками и исчезли за дверью. Старший лейтенант поставил свой стул рядом с кроватью и спросил:

— Так как вас зовут?

И я начал говорить. Как будто прорвалась какая-то плотина внутри меня. Слова лились потоком, я говорил, говорил… Наконец, выдохнувшись, я машинально полез рукой себе на грудь, как в карман за куревом. Чекист, увидев мой жест, опять протянул мне папиросы, поднес зажженную спичку, прикурил сам и задумался.

Затем встал, прошелся по палате, выглянул в коридор. Дождавшись, когда кто-то невидимый ко мне подойдет, он отдал какое-то распоряжение и снова закрыл дверь. Через несколько минут вошли уже знакомые амбалы с носилками и симпатичная молоденькая медсестра. Она ловко поставила мне какой-то укол в «пятую точку», потом амбалы переложили меня на носилки, и я уснул.

Проснулся я уже в другой, гм, палате. Небольшая комната с выкрашенными ядовито-зеленой краской стенами, под потолком небольшое окно с решеткой, ярко горящая над дверью лампочка забрана сеткой, дверь металлическая, с глазком и кормушкой. Стол с двумя прибитыми к полу табуретами, в углу унитаз и умывальник. То, что это не простая тюрьма, доказывала и кровать. Никелированная, с панцирной сеткой, с белоснежной простыней и наволочкой. Вот так, Дмитрий Сергеевич. Добро пожаловать в уютную камеру!

Тут мой организм напомнил мне о том, что унитаз — великое достижение человечества! Сделав свои дела, закинул кровать лежащим на табурете одеялом. Улегся сверху и, уставившись на зарешеченное окно, задумался. Что же произошло с момента бомбежки? Сколько времени прошло? Почему старший лейтенант уже точно знал, что я не Стасов? Опять вопросы, на которые нет ответов!

Блин, какое все-таки число сегодня? Твою мать! Не мог спросить у старлея! Идиот! Кретин! Что я помню из чисел-то? Киев взяли в сентябре, 18-го или 19-го числа. Житомир, что-то же о нем помнится? Вспоминай скотина! Вспомнил!!! 9 июля немцы возьмут Житомир, а наши Вавилова к расстрелу приговорят!

Я кинулся к двери и замолотил по ней кулаками. Через минуту открылась «кормушка» и на меня уставилось серьезное лицо одного из уже знакомых мне амбалов.

— Какое сегодня число? — едва сдерживаясь от крика, прохрипел я. Ничего не ответив, он начал снова закрывать окошечко.

— Позови начальника! — уже не сдерживаясь, заорал я. — Срочно!

Через несколько минут, показавшихся мне часами, щелкнул замок и в открывшийся проход шагнул старший лейтенант, с которым я общался.

— Какое сегодня число? — повторил я.

— 8 июля, вечер, а что? — Он с недоумением уставился на меня.

— К завтрашнему вечеру немцы возьмут город!

Глава 6

Как ни странно, он спокойно отнесся к моему заявлению, только щека дернулась, вот и вся реакция. Прикрыв дверь, он сел на один из табуретов и, отвернувшись от меня, глухо спросил:

— Вы считаете, что, сообщив это, что-то измените?

— Да, — не совсем уверенно ответил я. — Ведь я вам точно говорю…

— Да ни черта это не изменит! — взорвался он. — Ни черта! Нет у нас возможности отстоять город! Нет! Биться будем, но не сдюжим! И без тебя было понятно, что городу часы остались!

По напряженной спине было видно, как тяжело ему давались эти слова. Я стоял в растерянности, не зная, что можно сказать, и тут в камеру вошли все те же амбалы, теперь вооруженные. Один из них занес мой ремень с немецкой сбруей и автомат, другой — форму и сапоги.

Старший лейтенант устало повернулся ко мне и сказал: