Книга Женщина-лиса - Кий Джонсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она, конечно, была права: мне стало легче после еды. Шикуджо всегда права, моя безупречная жена, и меня это немного раздражает. Мне стало бы намного легче, если бы нашелся хоть один изъян в ее безупречности. Тогда я перестал бы чувствовать себя таким плохим мужем и мужчиной.
— В твоих комнатах еще не прибрались?
— Нет, — я покачал головой. — Я даже сказал девушке, которая убиралась, чтобы она не трогала паутину.
— Возможно, тебе будет более удобно, если ее снимут?..
— Нет! — Мой голос прозвучал более грубо и резко, чем я хотел. — Паутина в большей степени дом для паучихи, чем для меня — эти комнаты. Более того, в этой паутине она вырастила своих детенышей, а я своего сына забрал в столицу.
— Это так благородно с вашей стороны, — вставила Онага, — пощадить жизнь несчастного паука. Без сомнения, вам это зачтется в следующей жизни.
Я не понял, ирония ли это: служанка склонилась над печкой так, что я не мог разглядеть ее лица.
— Как устроился мальчик в западном крыле? — наконец спросил я. Даже теперь, думая о нем, я не мог сдержать улыбку. Мой сын просто очарователен.
Шикуджо улыбается мне в ответ, и в первый раз за весь разговор наши глаза встречаются.
— Онага разговаривала с няней. Та сказала, что они хорошо устроились. Он уже успел порвать шоджи-экран.
Я вздыхаю. В столице он умудрялся портить по два экрана в месяц. Мне кажется, здесь ничего не изменится.
— Мы можем позвать его к нам? Мне бы хотелось увидеть мальчика.
— Его няня сказала, что пока лучше этого не делать. Уже поздно. Он или уже спит, или так устал, что это не будет хорошо ни для него, ни для нас.
— Возможно, я все же могу посмотреть, как он?
— Возможно, — говорит она.
После паузы она продолжает:
— Причина не только в этом. Няня сказала, что он убежал в сад.
Я засмеялся:
— Тогда я удивляюсь, почему не видел его там?
— Пожалуйста! — говорит она. — Здесь не над чем смеяться. Он был в саду совсем один!
— А зачем держать его все время взаперти? Сад огорожен, не из-за чего тревожиться. Он не заблудится, а прогулки на свежем воздухе полезны.
— Но там могут быть животные, муж. Его могут покусать. — В ее голосе чувствуется напряжение.
Я вспомнил красно-коричневую вспышку под воротами:
— Его покусает белка?
— Или лиса, или змея, или тануки-барсук. Мы не жили здесь очень долгое время. Слуги не присматривали за садом. Если мы за это время вырастили сына, кто знает, какие семьи хищников выросли здесь?
— Животные не так уж и опасны, жена. Если он будет шуметь, — а, как ты знаешь, он всегда шумит, — все животные разбегутся. Он даже не увидит их. Зачем ты расстраиваешь себя по пустякам?
Она закусила нижнюю губу: не очень грациозный жест для женщины, всегда так озабоченной своей элегантностью.
— А что, если он упадет в озеро?
— Он никогда не падал в озера в нашем доме в столице. Чего ты действительно боишься, жена?
Она обмахнулась веером.
— Здесь все так ново для него. Ты и я — мы уже были тут раньше, в этой глуши, а он даже не представляет, какие опасности здесь могут таиться.
— Нет ничего опасного. Он постоянно окружен толпой слуг. К тому же скоро сад приведут в порядок. Ему понравится здесь, я уверен.
Она что-то писала: ее палочка лежит рядом с грифельным камнем в лужице чернил. На столике для письма из темного дерева разбросаны листки бумаги всевозможных цветов. Всех весенних цветов. Не было зимних темно-зеленых и коричневых; осеннего оливкового и ржавого; летнего малинового, васильково-голубого.
— Что это такое? — Я взял листик бумаги в форме листа травы, длинный, как моя ладонь. Казалось, ее угловатый почерк несся легко и быстро, едва касаясь поверхности бумаги.
— Нет! — Она попыталась вырвать бумагу у меня из рук, но я ударил ее.
Я боюсь темных нор,
Но все же я иду туда за тобой —
Но твои ли глаза я вижу
Под разрушенными воротами?
— Что ты видела? — спросил я ее.
— Ничего, мой господин. Это не важно. Пожалуйста, отдай мое стихотворение.
— Что это было за животное?
— Правда, там ничего не было.
Ее руки вцепились в мои и держали до тех пор, пока я не отдал ей листок. Ее кожа мягкая и холодная. Во второй раз за эту ночь ее глаза встретились с моими.
И вдруг я почувствовал, что хочу мою жену. Иногда я забываю, что она реальная женщина, а не просто какая-то милая вещица в моем доме. Я не думаю, что думает она обо мне и меняется ли ее мнение. Но когда наши глаза встречаются, мы вспоминаем, что там, на другой стороне этих глаз, есть душа.
Через мгновение она махнула рукой служанкам, чтобы они вышли и оставили нас одних.
Женщина никогда не бывает по-настоящему одинока; всегда есть остальные женщины на расстоянии звука. Слуги Шикуджо ушли за ширмы на противоположной стороне комнаты или в комнату напротив коридора. Онага даже не пыталась спрятаться; она присела за экраном с нарисованными на нем журавлями и грела руки над глиняной печкой.
Но мы — моя жена и я — одни.
Я поднимаю ее на ноги и веду в огражденное для спальни место. Оно немного приподнято и занавешено темно-синими парчовыми шторами, вышитыми маленькими серебряными облачками. Я кладу ее на сваленные в кучу платья.
Больше, чем сдержанную холодную красоту ее тела, выгнутого ко мне, больше, чем ощущение ее кожи на своей, я хочу видеть ее пылающее возбуждением лицо, ее спутанные влажные волосы, хочу видеть, как спадают с нее шелка. Я хочу ее тело, ее душу. Я хочу занять то место в ней, которое она мне никогда не позволяла занять.
Но я постараюсь. Прикосновения всегда заменяли нам разговоры. Иногда бывает так, что вдруг все разговоры становятся бессмысленными.
Я беру круглый веер из ее ослабевших рук, стягиваю шелковые платья с ее плеч, обнажая шею и внутренние изгибы ее маленькой мягкой груди. Я глажу их, пока она не издает слабый звук.
Ее шелковые кремовые штаны закреплены вокруг талии широким поясом. Я развязываю искусный узел, который держит их, они скользят вниз по ее бедрам и падают на пол.
Через ее духи я чувствую ее запах, мускусный, животный. Я трогаю ее нижние губы, спрятанные в коротких мягких волосах, они уже влажные. Она раздвигает ноги и стонет — лишь выдох в мое ухо. Я снимаю с себя одежду и сажусь. Я чувствую свой пульс, который бьется во мне, — связь между горлом, животом и членом. Холодный воздух определяет границы моего тела. Я кладу ее маленькую ручку себе между ног. Она дотрагивается — сначала осторожно, затем более решительно двигает своей рукой — плотью о плоть. Возбуждение во мне сладкое и острое и неожиданно невыносимое. Я сажусь на пятки и переворачиваю ее спиной к себе, приподнимаю ее бедра и сажаю ее вниз, на себя.