Книга Пляска Чингиз-Хаима - Ромен Гари

Один из двоих посетителей, тот, что пониже, в костюме из материала по пятнадцать марок за метр, очень нервничал. На его розовом, немножко кукольном лице выражалось крайнее смятение, он не находил себе места, его голубые глаза, в которых читалось потрясение, все время бегали.

— Поверьте, дорогой друг, я долго не решался, я больше всего боюсь скандала, но у меня нет выбора. Я вынужден обратиться в полицию. Если с нею случится несчастье, я этого никогда себе не прощу. Тем более сейчас, когда все газеты кричат об этих чудовищных преступлениях… Я опасаюсь самого худшего.

— Дорогой барон, вы не первый муж, чья жена сбежала с егерем.

— Дорогой граф, я вовсе не претендую на первенство. И дело вовсе не в моем самолюбии. Я имею в виду любовь. Великую любовь.

— О чем я и говорю.

— Мою любовь.

У меня впечатление, что имеет место так называемая «ситуация».

— Любовь вообще, — уточняет граф.

— Этот разговор неуместен. Я безмерно несчастен.

— Мы все несчастны…

Беседа полна недомолвок. Они обмениваются взглядами и принимаются расхаживать по кабинету. Должен сразу признаться: у меня слабость к обманутым мужьям. Когда-то, помню, я строил на них лучшие свои комические эффекты. Вы произносите «наставил рога», и публика покатывается со смеху. Она сразу чувствует спокойствие, уверенность в будущем.

— Боюсь, как бы она не стала жертвой этого садиста, которого полиция никак не может арестовать. Он обязательно обратит на нее внимание. Она ведь такая красивая!

— Егерь защитит ее.

— Я утратил к нему всякое доверие.

— Но ведь пять лет вы доверяли ему свою дичь…

Барон застыл на месте и пристально глянул на графа. Потом они опять продолжили кружение по кабинету. Я уже по-настоящему веселился. Оскорбленная честь — это же самый древний и самый верный источник комического. А вспомните Лаурела и Харди[8], когда они получают в физиономию по кремовому торту. А смех в зале, когда с Чарли при всем честном народе сваливаются штаны… Вы, должно быть, видели в иллюстрированных журналах любительскую фотографию, сделанную каким-то весельчаком-солдатом в день вторжения немецкой армии в Польшу. На ней изображен еврей-хасид: эти хасиды так нелепо выглядят: пейсы, длинные черные лапсердаки. На фотографии немецкий солдат, тоже весельчак, позирующий своему товарищу по оружию, со смехом таскает этого хасида за бороду. А что же делает в окружении смеющихся немецких солдат хасид, которого таскают за бороду? Он тоже смеется.

Я ведь уже говорил: человеку свойственно смеяться.

— Она такая доверчивая, — бормочет барон. — Так всем верит… Совершенно не умеет распознавать зло. Боже, сделай так, чтобы она была жива! Я готов ей все простить. Готов поступиться всем.

— Как вам угодно.

Барон бросил на графа испепеляющий взгляд. Видно, он во всем подозревает намеки. Поистине, есть что-то уморительное, смехотворное в исполненной благородства и чувства собственного достоинства позе рогоносца. Так и вспоминается взрыв хохота после знаменитых слов Дантона на эшафоте: «Покажите мою голову народу, она стоит того». Не знаю, почему вид рогов на вдохновенном челе вызывает такое веселье. Чувство братства, облегчение, оттого что ты не так одинок?…

5. Убийства в лесу Гайст

Я сидел, погруженный в мысли о чести, как вдруг дверь распахнулась и в кабинет вошел мой друг Шатц. Я как раз устроился в его кресле и подумал: сейчас он взорвется, но нет, он был так занят, что, никого и ничего не замечая, уселся на меня как в прямом, так и в переносном смысле. Видимо, журналисты доняли его своими вопросами, а когда он чем-то озабочен, я перестаю для него существовать. Работа — лучшее лекарство.

Уже несколько дней пресса захлебывается от возмущения. Полицию обвиняют в некомпетентности, в отсутствии системы и в нежелании принимать простейшие меры предосторожности. Правда, надо признать, что двадцать два трупа за неделю — вполне достаточный повод для возмущения всего цивилизованного мира. И все это свалилось на Шатца: лес Гайст и его окрестности, где были совершены все эти преступления, находятся под его юрисдикцией. Итак, Шатц уселся на меня и с отсутствующим видом обратился к визитерам:

— Добрый день, господа… Какая жарища! В Германии не упомнят такой жары. Можно подумать, где-то тлеет пламя…

Это совершенно безобидное замечание почему-то странно подействовало на барона: он вспетушился, и на лице его изобразилось негодование. Но Шатц вовсе не думал делать непристойных намеков на его супружеские невзгоды.

— Чем могу вам помочь?

Взаимные представления. Обмен любезностями.

— Барон фон Привиц.

— Граф фон Цан.

— Обер-комиссар Шатц.

— Чингиз-Хаим.

Комиссар на миг замер, но все-таки сделал вид, будто не слышал. Ну, а эта парочка даже и не подозревает о моем существовании. Они натуры избранные и не привыкли смотреть себе под ноги. Им не в чем себя упрекнуть. Они тоже ведь всегда и во всем были за Джоконду.

— Прошу садиться… И прошу извинить, что заставил вас ждать. Эти журналисты! Бульварная пресса взяла нас в осаду своими специальными корреспондентами. У нас тут настоящая волна убийств… Но ничего нового я вам не сообщу. К сожалению, весь мир уже в курсе.

Барон провел по глазам белой ухоженной рукой. Я заметил прекрасный перстень с рубином, фамильную драгоценность, пятнадцать тысяч долларов по самой скромной оценке. Но это я так, к слову, следуя традиции, из уважения к чужому мнению. Просто не хочу разрушать привычные представления.

— Понимаете, господин комиссар, я чрезвычайно беспокоюсь за свою жену…

Но Шатц не слушал его.

— Двадцать два трупа за неделю, это, конечно, многовато даже для такой большой страны, как Германия.

— Личности их уже установлены?

— Почти всех. Но нам сообщили о том, что несколько человек исчезли и тела их пока не найдены.

— Боже мой!

Барон закрыл глаза. Он лишился дара речи. Граф поспешил ему на помощь:

— А нету ли среди них молодой женщины? Вот фото…

Барон трясущейся рукой извлек из кармана фото и положил на стол. Комиссар взял. Долго рассматривал.

— Действительно, очень красивая.

Барон испустил вздох:

— Это моя жена.

— Поздравляю.

— Она пропала.

— Ах, вот как… В таком случае могу вам сообщить: среди жертв ее нет.

— Вы уверены?

— Разумеется. Я же всех их видел. В нашей поганой профессии обнаружить хоть раз такое прекрасное тело было бы слишком большим подарком. К тому же все без исключения убитые — мужчины. Убийца, очевидно, не трогает женщин. И есть еще нечто общее во всех случаях. На лицах всех жертв запечатлелось выражение необыкновенного счастья…