Книга Святая и греховная машина любви - Айрис Мердок

— Но ты сама говорила, что это безумие.

— Естественно, я очень удивилась сначала, вот и сказала. Но я имела в виду, что это безумно здорово. Надо решаться, а Магнус Боулз и компания пусть ищут себе другого избавителя.

— Какая ты у меня храбрая!..

— Никакая я не храбрая. И не думай, что это жертва с моей стороны. Мне в жизни нужно только одно — быть рядом с тобой, смотреть на мир твоими глазами. Другой жизни, других глаз у меня нет.

— Родная моя…

— Хочешь, я поговорю с Монти насчет сада?

— Но нельзя же занимать у него деньги и одновременно покупать сад!

— Ага, значит, насчет денег все-таки можно?

— Нет пока, мне еще надо подумать…

— Не забывай, у меня ведь есть ценные бумаги, а возможно, тебе еще выделят субсидию.

— Все, моя хорошая, спать, спать!..

— Ладно, ухожу, раз ты уже не можешь меня видеть. Только не сиди всю ночь над своей книгой, обещаешь?

Смотри, за окном еще не совсем стемнело. Как все таинственно в полутьме…

* * *

Монтегью Смолл проснулся от непонятного звука. Что-то в доме? Или приснилось? Он сел. О том, что Софи умерла, вспомнилось, как всегда, спустя долю секунды после пробуждения. Словно всякий раз, прежде чем отточенная сталь обрушится на его голову, он должен хоть краем глаза увидеть блеск клинка. Боль была так сильна, что ни для каких других чувств не оставалось места. Монти снова прислушался. Тишина. Наверное, это было во сне, понял он, — и сон всплыл в памяти.

Он один в чистом поле, кругом ни души, только посреди поля лежит неведомое обезглавленное чудище. Он подходит и видит длинную стального цвета шею, поросшую редкими черными волосками, видит запекшуюся кровь, зияющие дыры кровеносных сосудов. Огромная уродливая голова валяется чуть поодаль. Монти всматривается в нее и вдруг с ужасом замечает, что сбоку, ближе к загривку, что-то шевелится. Крошечный звереныш, точная копия поверженного зверя, жалобно подвывает, вцепившись в редкую шерсть, слезы из его глаз мелкими жемчужинами скатываются на землю. Неожиданно Монти начинает задыхаться от невыносимого горя. Он тоже заливается слезами и не может остановиться.

Сейчас он сидел с сухими глазами. Странно, он только что рыдал во сне, а в жизни так и не проронил ни слезинки, с тех самых пор. Слез не было. Сны стали однообразно гадкими. Ни яркости, ни новизны, как когда-то. Монти пошарил рукой по ночному столику. Стакан с водой, бутылочки с пилюлями от доктора Эйнзли — снотворное и транквилизатор, — часы, настольная лампа. Щелкнул выключателем. Еще нет четырех, но уснуть уже не удастся. Когда мозг спит, сновидения еще могут, кое-как цепляясь друг за друга, окутать его забвением. Но вот нить прервалась, и душа опять страдает и корчится в муках — и так круг за кругом, не зная отдыха, не поддаваясь ни на какие уговоры. Бессмысленно переворачивать подушку и делать вид, что спасение еще вернется. Монти надел часы. Если он забывал снимать их перед сном, ночью они обязательно подкрадывались к уху, и его будил оглушительный грохот: биение вечности из детских горячечных снов.

Он встал и набросил халат. Смятая постель осталась у него за спиной, как змеиная шкура, как сброшенная уродливая маска. От простыней уже воняло. Домработница больше не приходила, он давно ее рассчитал. Как ужасна была Софи в конце, как она цеплялась за него, пытаясь передать ему хоть часть своего страха и отчаяния. Она выкрикивала все эти мерзости, швыряла их ему в лицо — потому что уже не могла выносить их в одиночку. Ни с кем другим она бы себе такого не позволила. Это должно было вызвать в нем сострадание, даже гордость. Ему следовало принять от нее это отчаяние с искренней признательностью как доказательство ее любви. Он же ничего не видел и не слышал, кроме злобных выкриков, и сам кричал на нее в ответ. Их совместная жизнь закончилась чередой бессмысленных раздоров. Перед тем как она умерла, они тоже кричали друг на друга. Он никогда себе этого не простит. И вот наконец вслед за этой пыткой явилась смерть — смывающая накопленную грязь, несущая своей жертве избавление от инквизиторских тисков боли, от злобы людской и Божьей, — казалось, хотя бы от этого ему должно было стать легче. Увы, он умудрился лишить себя даже такого сурового утешения. Радость, сердцевина всего сущего, ушла из его жизни навсегда. Тошнотворные страхи, от которых он так долго пытался отделаться, снова сползались со всех сторон. В иные минуты он и сам не понимал, как можно жить дальше с такой тяжестью в душе.

Монти раздвинул шторы и выключил лампу. За окном уже медленно разливался холодный тускло-белый свет; в предутренней тишине было что-то пугающее. Прямоугольник газона лежал как длинная унылая простыня, расстеленная для потрошения ритуального агнца. Две большие дугласовы пихты[5]застыли неподвижно, словно боясь расплескать нечто загадочное и потустороннее, переполнившее их до краев.

Высокая изгородь из бирючины казалась ровной и гладкой, как стена, все живое и округло-лиственное в ней было смазано той же тусклой белизной. В саду, который тянулся от угла дома в сторону Худхауса, несколько пичужек уже нехотя пробовали голоса, звучавшие в тишине резковато и фальшиво. Монти вдруг вспомнил мальчика, которого он видел вчера вечером за забором в конце сада. Мальчик ничего не делал, просто стоял перед Худхаусом и не отрываясь смотрел на дом. В какой-то момент у Монти мелькнула шальная мысль, что это Софи. Он все время ждал, что увидит ее. Когда думаешь о человеке постоянно, ничего удивительного, если в конце концов тебе явится его тень. Интересно только, кто решает, являться ей или не являться, — сама тень?

Ему так часто казалось, что Софи рядом, что она нарочно не показывается и дразнит его, исчезая из комнаты в тот самый момент, когда он входит. Скитаясь по дому вместе с ним, всегда недосягаемая, она словно бы продолжала понемногу меняться. Что, если и правда она воплотилась в тень — вечно удаляющуюся, как те смутные тени из далекого прошлого? Какие сны приснятся в смертном сне?.. Если она продолжает существовать в мире своих неведомых сновидений, — снится ли он ей? Может быть, ее спящая душа каким-то образом управляет им? Тратит ли она на бесплодные страдания свою ту жизнь с тем же упрямством, с каким тратила эту? Возможно, что мы держим мертвых, как и живых, в плену наших мыслей; возможно, что и они точно так же держат нас. «О чем ты думаешь? — кричала она. — Проклятье! Почему я не знаю, о чем ты думаешь?..» Или это были его слова? В жизни их любовь была пыткой для обоих. Смерть могла бы явить милосердие, положить конец их вечному противостоянию — но не положила. Как часто ему хотелось оборвать поток ее мыслей. Прервался ли он теперь или они по-прежнему извергаются из нее неиссякаемым потоком, вторгаясь в его жизнь с изнанки бытия? Волен ли оставшийся в живых прекратить это жестокое и бессмысленное рабство, отпустить на свободу обезумевшую тень? Как сделать это? Да, они любили друг друга. Но что из того? Любовь сама оказалась безумием.