Книга Ночная смена. Остров живых - Николай Берг

– А о чем? О мировой скорби? О том, что в две тысячи двенадцатом году астероид может прилететь?

– Выдохни! Сейчас технику подгоним к медпункту, оставим под присмотром наших, проверим пустые цеха. Дальше видно будет.

– А да ну тебя! Если прохлопаю сейчас трофеи – век себе не прощу. А уж Николаич тем более.

Тут новый командир прав на все сто. Заболевший Николаич будет поминать своему преемнику такой провал долго.

Пока наши разбираются с добытым трофеем, успеваю заскочить на кухню – опять повару что-то понадобилось, о чем сообщила все та же тощенькая девчонка, от которой уже густо пахнет соляркой, видно, заняла место истопника. Ну да солярка – не ацетон, потерпим. Еще девчонка ухитрилась перемазаться сажей, но зато кожа порозовела, не такая восковая, как была совсем недавно, – подкормил повар помощницу.

– Я, собственно, хотел с вами посоветоваться, – начинает толстяк.

– Слушаю вас, – не менее политесно отвечаю я.

– У меня кончились консервы и манка. Принесли небольшой мешок картошки. Варить просто картошку – смешно, очень уж мало. Чистить некому и нечем. Вы не могли бы сообщить командованию, что нужны продукты и, знаете, чтоб вас всякий раз не дергать, связь бы неплохо организовать.

– Хорошо, это сделаем.

Тут я вспоминаю рассказы нашего преподавателя, отработавшего лет тридцать в Заполярье, и предлагаю повару раздать картошку, чтоб особо настырные клиенты ели ее потихоньку сырьем – из расчета полкартофелины на нос в сутки.

– Как витамин С? – схватывает повар суть.

– В точку.

– И помогает? – интересуется повар.

– Наш преподаватель так успешно от цинги лечил.

– Хорошо, попробую, – усмехается печально толстяк.

– Ждете, что утром бедлам начнется?

– Да. Неясно, по какому пути эта публика пойдет.

– Да уж, путей много.

– Нет, тут вы неправы. Путей мало. Всего три.

– Мало?

– Конечно. Вот послушайте, это еще Гумилев написал.

И толстяк-повар с чувством декламирует стих весьма пессимистического настроя: и тот, кто созидает башню, погибнет, сорвавшись с верхотуры, и тот, кто разрушает, попадет под обвал плит, а тот, кто убежит искать тихое место, нарвется на хищную пантеру, и всей радости для людей – самому выбирать себе смерть. Не понимаю, к чему клонит толстяк, и прямо об этом говорю:

– Собственно, Гумилев тут только и сказал, что мы все умрем. И что дальше? Смысл-то декламировать?

– Смысл как раз глубокий. Человечество выживает уже много тысячелетий, и принципы выживания не изменились с древних времен. Три способа поведения для того, чтобы выжить.

– Не маловато получается – для всего-то человечества?

– В самый раз. Только три – и вы не сможете упомянуть четвертый.

– Тогда перечисляйте!

– Запросто. Первый – Конструктивный. Для выживания люди организуются в общество, создают себе защиту, обеспечивают себя продуктами, создавая их, созидают себе жилье, обеспечивая будущее своему потомству и давая себе спокойную старость, завязывая торговые и родственные отношения с соседями.

– Ну предположим, – вынужденно соглашаюсь с очевидным я.

– Второй – Деструктивный. Создается банда для того, чтоб, не созидая своего, отбирать чужое и жить за счет бедолаг, оказавшихся рядом.

– Так. А третий?

– Изоляционистский. Удрать подальше и жить отшельником. Выживать не в группе, а в одиночку.

– Это как Сергий Радонежский?

– Отнюдь, как говаривала незабвенная графиня. Он не выживал в отшельничестве, он веру искал. В смысле постигал Божий промысл и самосовершенствовался. Постиг – вышел к людям. Если уж вам так нужен живой пример, так больше подходит семейство Лыковых.

– Ну да, ну да… Живой пример тому – ныне покойный Иван Иванович…

– Вы можете добавить четвертый способ?

– Я должен подумать.

– Бьюсь о заклад – ничего нового не придумаете.

– Ладно. Пока больше голова болит, чтоб эвакуировать всех тяжелых… Да, и еда, конечно… Еда, вода…

Ботан-радист радует: скоро прибудут еще группы, в том числе и из крепости. Наши обстоятельства сообщены, так что, возможно, и ремонтники будут, и водилы.

Ильяса точит, что две коробочки так и стоят брошенные. На его осунувшейся физиономии это как маркером написано.

– Ты пока тут побудь, мы все-таки железячки дернем, не могу, чтоб они там оставались, – бурчит Ильяс.

– А тут кто останется?

– Вот ты и останешься. Мы только часть народа возьмем. Давай действуй!

– Ильяс, зря ты это. Припрется кто – угонит отсюда уже наши железяки.

– Вот и охраняй. Бэтээр сейчас – акче![1]

Мне не удается выразить в звуке все свое неудовольствие, а наш батыр уже слинял на двух броневиках, забрав большую часть личного состава. И Филя урыл, и саперы. Прошу Сашу максимально приглядывать за стоящей техникой. Взять пару человек и приглядывать. Техника стоит сплошным черным массивом. Только антенны торчат сверху в посеревшем уже небе. Подобраться можно со всех сторон – тут эти железяки друг друга загораживают.

У нас так из охраняемого часовыми парка пропало несколько танковых катков. Все расположение обыскали – пропали катки. А ведь не иголка – каждый за сто кило весит… Блинчик зеленый. Потом на КПП девушка-пионервожатая пришла. У них был в школе сбор металлолома… Ну дальше понятно? Точно, пионеры ухитрились с ремонтируемых танков четыре катка увести. Как – одному богу известно. Семикласснички… И три километра до их школы – специально измерили – как-то перли. По тропинке. Над речным обрывом.

А тут, если проморгаем, кончиться все может куда хуже. Боезапас-то в каждой машине.

Собираюсь позвать ближайший к нам патруль, но он отирается у кухонь – вроде и близко, да не очень. Второй пары вообще не видно.

– Скорее! Ты врач? Да? Скорее, там моя жена рожает!

Молодой парень, неприятно землистая кожа, глаза какие-то снулые. Но возбужден сильно. Жена рожает, это не фунт изюма, тем более в таких условиях.

Делаю, не подумав, вместе с ним несколько шагов, потом останавливаюсь, начинаю разворачиваться. Нужна горячая вода, теплое помещение, подмога. Куда это я поскакал?

– Погоди, надо носилки взять, ребят еще – даже если рожает, в палатке с печкой это лучше де…

В голове грохает гулкий колокол, я как-то нелепо падаю, потеряв по дороге ориентацию в пространстве, и потому шмякаюсь, сбив дыхание. Что-то рвет у меня ухо.