Книга Вслед кувырком - Пол Уиткавер

Но такие фантазии преждевременны, пока он не дошел до Врат Паломника, а ведь надо еще в них пройти. Кстати, разве он еще не добрался до Дюна-роуд? Или проскочил перекресток, увлеченный героическими мечтами?

Замедлив шаг, он минует еще один квартал, доходит до Атлантик-авеню, и тут соображает — с силой откровения, — что идет не в ту сторону. Карта в мозгу точна в деталях, но ориентирована по отношению к нему — или он по отношению к ней — наоборот. Он останавливается, разворачивает у себя в голове карту и с проклятием разворачивается сам. Крик, столкновение. Дальше он понимает, что налетел спиной на тротуар, и пешеходы его обтекают с обеих сторон, не сбившись с шага. Кроме одного.

— Я думала, у эйров глаза орлиные, — говорит тельпица, сердито глядя вниз и подбоченясь.

Сперва Чеглок принимает ее за ребенка, судя по миниатюрному размеру, но потом понимает, что она постарше, ближе к нему по возрасту. Лицо сердечком загорело до темно-коричневого, будто она каждую свободную минутку проводит на солнце. Одета она в короткую юбку из черной кожи, ботинки до колен из мягкой кожи нормала, полированная костяная рукоятка ножа торчит из левого ботинка, черный джинсовый жакет, а под ним — свободная блузка, переливающаяся шелком. Волосы у нее стрижены ежиком и черны, как вороновы перья. Чеглок не удерживается от мысли, какое будет ощущение, если их потрогать — как от мягкого бархата? Но в пронзительных синих глазах, обрамленных сине-зелеными тенями, мягкости и близко нет.

— Что? — только и может выдавить он.

— Тебе перевести, птичьи твои мозги? — Она тычет в него указательным пальцем, с каждым словом поднося все ближе к голове Чеглока, и ноготь — как острие кинжала, измазанное кровью. — Смотри. Куда. Мать. Твою. Прешь.

Чеглок бормочет какие-то извинения; серо-синие перья гребня, рефлекторно распущенного, опадают под плетьми ее гнева и презрения.

— Да ну, с эйрами ругаться даже не смешно. — Тельпица отступает, закатывая глаза. — Вы, Шанс вас побери, слишком уж вежливые. — Она протягивает руку. — Давай, я не кусаюсь.

Он принимает протянутую руку, и тельпица поднимает его с земли.

— Никогда не привыкну, какие вы легкие, — восхищается она, оглядывая его и качая головой, едва доставая макушкой ему до живота. — Сколько ты весишь?

— Тридцать восемь фунтов. — Чеглок теребит конец цепочки в ухе. Он болезненно относится к своему весу, потому что это нижняя грань, более приличная женщине или ребенку, чем мужчине его возраста и роста, о чем Дербник и Кобчик не устают ему напоминать.

Тельпица присвистывает.

— Тридцать восемь! Я втрое тяжелее, а для тельпа я маленькая! Слушай, носовой платок есть?

Он таращится на нее, не понимая. Вопрос ни к селу ни к городу, тем более она тут же вытаскивает из кармана собственного жакета белый платок и протягивает ему, будто он должен этот платок взять. Какой-то диковинный обычай тельпов? Обмен платками? Кто вообще она такая?

— Нос вытри, — объясняет она. — У тебя кровь идет. Кажется, я тебя хорошо толкнула.

Но она явно не чувствует за собой вины.

Чеглок трогает нос — да, действительно, пальцы становятся красными. Хотя он привык к виду собственной крови, чувствительность его в этом смысле так же покрыта рубцами, как грудь и живот, руки и ноги, перекрещенные узором разрезов старых и новых, он ощущает, как поднимается тошнота в зобу, похмелье возвращается в своем праве: «Как, не забыл меня?»

— Ух ты! А я то всегда думала, что «позеленел» — это такое образное выражение.

— Извините, — бормочет он, вежливый до конца, ковыляет мимо нее к краю тротуара, сгибается пополам и выкладывает на улицу содержимое своего желудка.

— Оуууу! — звучит ее голос совсем рядом.

Он стонет от страдания и унижения и падает на колени, выворачиваемый наизнанку очередным спазмом.

— Ну-ну, — говорит она. — Даже не надо читать твои мысли, чтобы узнать, что у тебя было вчера на ужин.

— У… — он хватает ртом воздух, — …ходи!

— Еще чего! — доносится негодующий ответ. Рука подхватывает его под мышки и тянет вверх. — Вставай, летун.

— Оставь меня в покое.

Он дышит тяжело, надеясь, что спектакль окончен, но боясь, что это всего лишь антракт.

— Здесь нельзя сидеть.

Он нашаривает мех с водой, набирает теплой жидкости в рот и сплевывает в сточную канаву.

— Я не сижу. Я стою на коленях.

— Хочешь стоять на коленях? Иди в казино. — Она снова его тянет.

— Хватит меня дергать! Это назойливо. Вы очень назойливы.

— Это ты меня еще не видел, когда я назойлива.

Чеглок сердито оборачивается к своей мучительнице. Она ухмыляется в ответ, синие глаза искрятся весельем. Но за этим весельем — целеустремленность, которая заставляет Чеглока понять, что у него нет ни единого шанса. Кроме того, пока что он не забыл, где находятся он и те мьюты, что идут по улице и по тротуару. Одно дело смотреть на их ботинки и на грязные босые ноги рабов и разрисованные колеса экипажей, и совсем другое — ловить на себе неодобрительные взгляды, оценивающие это печальное зрелище: его самого. Вот так он и представляет здесь Эйрленд и Вафтинг, думается ему, и в нем вспыхивает стыд, пережигающий предохранитель злости. Может, не надо было вчера столько пить и курить, но эта чертова тельпица не имела права на него налетать вот так, как она налетела. Это она шла невнимательно, слишком погруженная в их дурацкую Сеть, чтобы замечать реальный мир.

— Послушайте, если я встану, обещаете вы от меня отстать и просто уйти?

Она проводит по лемнискате у себя над сердцем:

— Слово тельпа.

Он со вздохом протягивает руку, позволяя ей поднять себя на ноги второй раз.

— Вот. — Она протягивает свой платок, предлагает его Чеглоку подчеркнуто вежливым жестом. — Ну, не так уж оно страшно? Как себя чувствуешь?

— Как будто мой желудок сам решил пройти Испытание, и не прошел.

Он берет платок, вытирает губы, потом складывает вдвое и промокает нос.

— Ты паломник? — спрашивает она.

Он устало кивает.

— Какое совпадение! Я тоже. Мои поздравления!

— Гм, да. И вам тоже. — Чеглок сворачивает окровавленный платок пятнами внутрь, белым и чистым наружу, и снова трогает нос. Кровь остановилась, взятая под контроль селкомами. — Возьмите ваш платок.

— Считай, что это подарок к Испытанию.

— Спасибо, — говорит он, намазывая хлеб эйрийской вежливости толстым слоем сарказма, и сует платок в карман. — Скажите, вы не знаете самый короткий путь отсюда к площади Паломников?

— Шутишь? Я этот город знаю как свои пять пальцев. — Она поднимает эти самые пальцы и машет перед ним. — Ладно, может, увидимся. Пока!