Книга Штамм. Начало - Чак Хоган
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Никто. Пока никто.
Джимми Епископ схватил с полки полевой бинокль и навел его на «Реджис 753».
Вот она! Темная черта над крылом. Черный шов – как рана на боку самолета.
Во рту у Джимми пересохло. При открытии самолетный люк сначала чуть выдвигается наружу, а потом, поворачиваясь на шарнире, уходит вглубь и откидывается к внутренней стене. То есть, строго говоря, все, что произошло, – это разгерметизация. Сам люк еще не открылся.
Епископ положил бинокль на полку и попятился. По какой-то причине рассудок твердил ему, что самое время бежать отсюда со всех ног.
Газоанализаторы и датчики радиации, поднесенные к щели, ничего не показали. Спецназовец, лежа на крыле, с помощью длинного изогнутого шеста смог приоткрыть крышку люка еще на несколько сантиметров. Два других спецназовца прикрывали его с летного поля, держа люк на прицеле. В щель просунули параболический микрофон, который донес множество звуков: чириканье, прерывистые гудки, мелодии рингтонов, – звонки на мобильные телефоны пассажиров оставались без ответа. Рингтоны звучали жутко и жалобно, как робкие сигналы бедствия.
Потом на конец шеста прикрепили зеркало, похожее на увеличенную копию стоматологического инструмента, с помощью которого дантисты осматривают задние зубы. Но увидеть удалось только два откидных сиденья в проходе между салонами. Оба пустовали.
Команды, которые спецназовец прокричал в портативный мегафон, не принесли результатов. Самолет оставался безответен: ни проблеска света, ни малейшего движения, ничего…
Два офицера спецподразделения, одетые в кевларовую броню, сошли с рулежной дорожки, чтобы посовещаться. Они внимательно рассмотрели схему самолета. Пассажиры сидели в нем по десять в ряд: три кресла у одного борта, три – у другого, четыре – в центральной части. В самолете было тесно, поэтому спецназовцы, готовясь к ближнему бою, сменили штурмовые винтовки «Хеклер-Кох» на более компактные пистолеты «Глок-17». Они прицепили к поясу баллончики с «мейсом», пластиковые наручники и патронные сумки с дополнительными обоймами, надели шлемы, снабженные противогазными масками, радиопередатчиками и приборами ночного видения, а поверх шлемов прикрепили крохотные – размером с ватную палочку – видеокамеры с пассивными инфракрасными объективами.
По выдвижной лестнице офицеры поднялись на крыло, подошли к люку и распластались по обшивке по обе его стороны. Один спецназовец ногой втолкнул дверь – она, повернувшись на шарнире, отъехала к внутренней стене, – после чего кубарем вкатился в самолет и замер на корточках у перегородки салона. Его партнер нырнул в люк следом. Из мегафона раздалось предупреждение: «Всем, кто находится на борту «Реджис семьсот пятьдесят три». К вам обращаются представители Управления нью-йоркских портов. Мы входим в самолет. Ради вашей безопасности, пожалуйста, оставайтесь на местах. Руки, сплетя пальцы, положите на голову».
Спецназовец, вошедший первым, вжался спиной в перегородку и прислушался. Его маска заглушала звуки, превращая их в неясный шум, словно бы он находился под стеклянным колпаком. Никакого движения офицер не улавливал. Он опустил на глаза прибор ночного видения, и внутренности самолета окрасились в горохово-зеленый цвет. Спецназовец кивнул напарнику, снял «Глок» с предохранителя и на счет «три» вошел в салон.
Эфраим Гудуэдер не мог сказать, то ли сирена донеслась с улицы – иначе говоря, была реальной, – то ли она входила в саундтрек видеоигры, в которую он играл со своим сыном Заком.
– Почему ты все время убиваешь меня? – спросил Эф.
Рыжеволосый мальчуган пожал плечами, будто в вопросе не было ни малейшего смысла.
– В этом же вся игра, папа.
Телевизор стоял рядом с большим, выходящим на запад окном – без сомнения, главной достопримечательностью маленькой квартирки на втором этаже дома у южной границы Чайнатауна. На кофейном столике валялись вскрытые контейнеры с китайской едой, пакет с комиксами из магазина «Форбидден планет», мобильник Эфа и мобильник Зака; на нем же покоились и пахучие ноги самого Зака.
Игровая приставка была совсем новая – Эф приобрел эту забаву, имея в виду, конечно же, сына. Бабушка Эфа когда-то начисто выскребала половинку апельсина, готовя сок для внука, вот и сам Эф старался выжать максимум веселья и доброты из того ограниченного времени, которое он мог провести с Заком. Эфраим души не чаял в своем единственном сыне. Зак был для него то же, что воздух, вода или пища, и всякий раз, когда представлялась такая возможность, он должен был надышаться, напиться и наесться до отвала; однако иной раз за неделю они перезванивались только раз или два, и тогда Эфу казалось, что неделя прошла без солнца.
– Что за черт! – Эф ткнул пальцем в беспроводной контроллер – совсем чужеродное для него устройство – и опять нажал не ту кнопку. Его солдат ткнулся носом в землю. – По крайней мере позволь мне хотя бы встать.
– Слишком поздно. Ты снова убит.
Многие знакомые Эфа, оказавшиеся в той же ситуации, что и он, разводились не только с женами, но и с детьми. Конечно же, они любили почесать языком, как им недостает деток, как во всем виноваты бывшие жены, которые только и делали, что разрушали семью, то да се, тра-ля-ля, но души в этих разговорах не было. Выходные, проведенные с детьми, становились для них выходными, вычеркнутыми из новой свободной жизни. Для Эфраима же выходные с Заком как раз и были жизнью. Эф никогда не хотел развода. Да и сейчас не хотел. Он признавал, что его супружеская жизнь закончилась – Келли ясно дала ему это понять, – но не желал уступать права на Зака. Родительское попечение оставалось последним нерешенным вопросом, и это было единственной причиной, по которой в глазах закона их по-прежнему связывали брачные узы.
Нынешние выходные были последним из испытаний, рекомендованных семейным консультантом, которого назначил суд. На следующей неделе Заку предстояло собеседование с консультантом, а вскоре после этого судья должен был вынести окончательное решение. Эф старался не думать, что его борьба за попечение имела мало шансов на успех; для него это была борьба за саму жизнь. У Келли ведь тоже имелось слабое место, и место это называлось – чувство вины. А чувство вины порождало главный принцип: «Делать все, чтобы Заку было хорошо». Именно поэтому Эф рассчитывал получить максимальные права на посещение ребенка. Однако, с точки зрения Эфа, ему самому будет хорошо только в том случае, если Зак останется с ним. Эф приложил немалые усилия, чтобы убедить своего работодателя, правительство США, перевести его команду в Нью-Йорк, а не оставлять в Атланте, где находилась штаб-квартира ЦКПЗ,[12]– и все лишь для того, чтобы жизнь Зака не омрачалась в большей степени, чем она была уже омрачена произошедшим в их семье.
