Книга Искусство путешествовать - Ален де Боттон

Бодлер относился к неутомимой жажде путешествий с глубоким уважением, считая это душевное качество присущим тем мятущимся душам, которых он именовал поэтами, — тем людям, которым были тесны привычные домашние горизонты и недоставало простора даже в путешествиях по всему миру. Настроение этих беспокойных людей менялось поминутно. Надежда сменялась отчаянием, почти детский идеализм — суровым цинизмом. Поэты, с его точки зрения, были обречены, как пилигримы, жить в рухнувшем мире и при этом упорно отказываться строить свое иное, не успевшее скомпрометировать себя, царство.

На фоне этих идей Бодлера особо следует отметить одну занятную деталь его биографии: всю жизнь его манили к себе порты, доки, железнодорожные вокзалы, поезда, корабли и гостиничные номера. В этих «перевалочных пунктах» он чувствовал себя как дома, в отличие от собственного жилища, где ему порой бывало очень неуютно. Когда парижская атмосфера начинала особенно сильно давить на него, когда окружающий мир казался «монотонным и маленьким», он уезжал «куда глаза глядят, просто чтобы куда-то уехать», стремясь как можно скорее оказаться в каком-нибудь порту или на железнодорожной станции, где он мог мысленно воскликнуть:

О, дайте мне вагон иль палубу фрегата!

Здесь лужа темная… Я в даль хочу, туда![4]

В одном из своих литературных эссе Томас Элиот высказал предположение, что Бодлер стал первым художником девятнадцатого века, которому удалось передать в своих произведениях красоту современных способов покорения пространства, транспортных средств и транзитных пунктов. «Бодлер… создал новый тип романтической ностальгии. Это „poésie des départs, poésie des salles dʼattente“».[5]Этот список можно продолжить «poésie des stations-service» и «poésie des aéroports».

3

Дома, когда мне становилось грустно, я частенько садился на электричку или автобус, идущие в аэропорт, и уезжал в Хитроу. Там, со смотровой площадки галереи второго терминала или с верхнего этажа отеля «Ренессанс», расположенного прямо рядом с северной посадочной полосой, я подолгу наблюдал за бесконечной чередой взлетающих и садящихся самолетов. Это зрелище неизменно успокаивало меня и поднимало мне настроение.

В тяжелый для Бодлера 1859 год — сразу после процесса над «Цветами зла» и последовавшего за ним разрыва с Жанной Дюваль — поэт решает погостить у матери и приезжает к ней в Онфлер. Большую часть своего двухмесячного пребывания в материнском доме Бодлер посвящает созерцанию панорамы порта и швартующихся в нем кораблей. Он брал складной стул, занимал удобное место на набережной и часами смотрел за входившими в порт и выходившими из него судами. «Эти большие и красивые корабли, едва заметно покачивающиеся на тихой, практически неподвижной воде, эти суровые морские скитальцы, словно дремлющие здесь у берега на привязи, будто шепчут мне на только нам с ними понятном языке: когда же, наконец, мы поднимем паруса и отправимся в путь за лучшей долей».

С автомобильной стоянки, расположенной по соседству с 09L/27R — под таким индексом знают пилоты то сооружение, которое мы привычно называем северной взлетно-посадочной полосой, — видно, как вдали, на горизонте появляется маленькая, сверкающая, белоснежная искорка. Эта падающая звезда, неспешно приближающаяся к земле, на самом деле не что иное, как «Боинг-747». Самолет находился в воздухе двенадцать часов. На рассвете он вылетел из Сингапура, пролетел над Бенгальским заливом, Дели, афганскими пустынями и Каспийским морем. Его курс пролегал над Румынией, Чехией и Южной Германией, и лишь над бурными коричнево-серыми водами у побережья Голландии огромный самолет начал снижаться. Происходило это постепенно и почти незаметно: мало кто из пассажиров обратил внимание на перемену тона шума двигателей. 747-й пролетел вверх по течению Темзы, миновал Лондон, повернул на север в районе Хаммерсмита (примерно в это время были выпущены закрылки), заложил вираж над Оксбриджем и вновь лег на прямой курс над Слау. Постепенно и с земли становится видно, что это не точка в небе и даже не просто самолет: к огромному двухпалубному фюзеляжу пристыкованы невероятно длинные крылья с подвешенными к ним, как сережки, четырьмя двигателями. Во время дождя облако водяной пыли образует за величественно снижающимся воздушным гигантом длинный шлейф. Под крылом — пригороды Слау. Три часа дня. На кухнях и коттеджах вскипели чайники, в гостиной работает телевизор. Звук выключен, и лишь по стенам мечутся зеленые и красноватые тени. Все, как всегда, все, как каждый день. А тем временем над Слау проносится самолет, который всего несколько часов назад перелетел Каспийское море. Каспийское море — Слау: самолет становится символом свободы перемещения в пространстве и покорения мира. Он несет в себе след всех тех стран и территорий, над которыми пролетел. Свойственная ему от рождения мобильность предлагает нам воображаемый противовес всем ощущениям, связанным с застоем, смирением и неподвижностью. Еще сегодня утром этот самолет пролетел над Малайским полуостровом — даже само это название, кажется, источает ароматы гуавы и сандала. А сейчас буквально в нескольких метрах над землей, от которой он был так долго оторван, самолет кажется неподвижным. Его нос задран вверх, и он словно задумывается на мгновение перед тем, как все его шестнадцать колес задних стоек шасси обрушатся на бетон полосы, выбив при этом из своего нутра столб дыма, дающий хоть какое-то представление о скорости и весе спустившейся с небес на землю рукотворной птицы.

С параллельной полосы взлетает направляющийся в Нью-Йорк А340. Где-то над водохранилищем Стэйнс он уберет шасси и сложит закрылки. Эти механизмы не понадобятся ему до тех пор, пока он не начнет снижаться над белыми дощатыми домиками в Лонг-Бич, находящимися в трех тысячах миль и восьми часах полета над морем и облаками. Сквозь марево, которое образуется от вырывающихся из прогреваемого двигателя струй раскаленного воздуха, видны колышущиеся силуэты других самолетов, дожидающихся очереди на взлет. Самолеты прокатываются по рулежным дорожкам, их буксируют от терминала на стояночную площадку — движение здесь, на территории аэропорта, очень плотное и лишь со стороны может показаться беспорядочным. Кили самолетов, украшенные самыми разными эмблемами авиакомпаний и государственными флагами, перемещаются в разных направлениях на фоне горизонта, как паруса во время регаты.

Вдоль стеклянно-стальной стены третьего терминала выстроились четыре гиганта. Судя по знакам различий, они прибыли сюда с разных концов света: из Канады, Бразилии, Пакистана и Кореи. Несколько часов они простоят в одной шеренге, почти касаясь друг друга кончиками крыльев, а затем каждый отправится в очередное путешествие по стратосферным ветрам. Вокруг каждого подрулившего к терминалу и вставшего под загрузку самолета начинает разыгрываться настоящая хореографическая композиция. Под брюхо лайнера подкатываются грузовики, к крыльям тянутся черные змеи топливных шлангов, гармошка крытого трапа присасывается резиновыми губами к фюзеляжу в районе двери. Открываются багажные люки, и из них извлекаются на свет потертые алюминиевые контейнеры, в которых сюда, в Лондон, вполне возможно, привезли свежие тропические фрукты, которые еще буквально день-два назад свисали с ветвей деревьев, или же овощи, росшие в далеких уединенных, спрятавшихся между гор долинах. Два человека в рабочих комбинезонах подкатывают к одному из моторов стремянку, снимают защитный кожух и приступают к тщательному обследованию этого потрясающего своей сложностью и упорядоченностью мира, состоящего из бесчисленных проводов и металлических трубок. Из одной из дверей фюзеляжа на землю опускают тюк с подушками и пледами. Пассажиры сходят по трапу, даже не подозревая, что за ними наблюдает человек, для которого этот самый обыкновенный английский день уже заиграл совершенно особыми, какими-то волшебными красками.