Книга Повести Ангрии - Шарлотта Бронте

Она, не в силах ответить, закрыла лицо руками.

— Что ж, — продолжал Хартфорд, — в самый разгар бури, в кромешной тьме, когда вся Заморна обратилась в населенный демонами ополоумевший ад, моих ребят зарубили саблями и вашу карету остановили. Я помню, как отчаянно вы сражались за Фицартура и как посмотрели на меня, когда его вырвали из ваших рук. Что до вашего спасения, им — нет нужды повторять — вы обязаны только мне. Вы признаете это, мисс Лори?

— Хартфорд, я это признаю. Но зачем вы вспомнили ту ужасную ночь?

— Потому что я сейчас я подхожу к счастливейшему часу моей жизни. Я отвез вас в дом своего арендатора, на которого мог положиться. Утро застало нас в тесной комнатке крестьянского дома. Мы были одни, и вы, припав головой к моему плечу, рыдали на груди, которую переполняло желание сделать для вас все возможное и невозможное.

Мисс Лори взволнованно встала и подошла к Хартфорду.

— Милорд, вы были очень добры ко мне, и я вам чрезвычайно признательна. Возможно, когда-нибудь я сумею вас отблагодарить. Мы не знаем, как повернется судьба. Бывало, что сильный помогал слабому, и я буду ждать малейшего случая оказать вам услугу. Однако не говорите так. Я плохо понимаю, куда вы клоните.

Мгновение лорд Хартфорд, скрестив руки на груди, смотрел на нее из-под сведенных бровей, затем проговорил:

— Мисс Лори, что вы обо мне думаете?

— Что вы один из благороднейших людей на свете, — без колебаний отвечала она.

Мисс Лори стояла прямо перед Хартфордом, глядя на него снизу вверх. Завитки волос изящно оттеняли виски, тонкую шею, прелестные черты, еще более обворожительные в своей серьезности, озаренные светом глаз, таких больших, темных и бездонных, наполненных жалостливой кротостью и встревоженным участием, как будто их хозяйка разом страшилась того, что происходит в голове великого человека, и соболезновала ему. Хартфорд не мог выдержать этот взгляд. Он бы снес женский испуг или гнев, но теплая, искренняя благодарность, смягченная состраданием, едва не обезоружила его. На мгновение генерал отвернулся, однако страсть возобладала. Красота Мины, когда он вновь на нее поглядел, пронзила его до глубины души, и отчаяние придало этому чувству исступленную остроту.

— Вы полюбите меня! — вскричал он. — Я вас обожаю! Я готов за вас умереть! Так неужто наградой мне будет лишь хладное дружелюбие? Я не платоник, мисс Лори. Я не ваш друг. Я — слушайте, мадам! — вас люблю. Нет, вы не уйдете, клянусь Небом! Я сильнее вас!

При начале его слов мисс Лори попятилась, напуганная их жаром. Хартфорд подумал, что она хочет уйти, и решил этому воспрепятствовать. Он тут же стиснул ее в объятиях и принялся целовать, скорее неистово, чем нежно. Мисс Лори не делала попыток освободиться.

— Хартфорд, — произнесла она, стараясь говорить ровно, и тем не менее голос ее дрогнул. — Это наше прощанье. Я никогда больше с вами не увижусь, если вы сейчас же не возьмете себя в руки.

Хартфорд видел, как побелела Мина, чувствовал ее дрожь. Его руки разжались. Он позволил ей отступить на шаг. Она села в кресло и торопливо вытерла лоб, влажный и бледный как мрамор.

— Мина Лори, — проговорил его милость, — никто в мире не любит вас так, как я. Примете ли вы мое имя и мой титул? Я бросаю их к вашим ногам.

— Милорд, вы знаете, кто я? — отвечала она очень тихо. — Вам известно, какими чудовищными, какими кощунственными кажутся мне ваши слова? Понимаете ли вы, насколько невозможно для меня вас полюбить? То, что сейчас произошло, совершенно перевернуло мои привычные воззрения. Я считала вас верным, искренним человеком. А вы оказались предателем.

— И вы меня презираете? — спросил Хартфорд.

— Нет, милорд, не презираю.

Мисс Лори замолчала и опустила взгляд. Румянец залил ее бледные щеки. Из груди вырвалось рыдание — следствие порыва, рожденного западной горячностью. Она подняла лицо, однако теперь в ее глазах горело божественное, истинно ирландское вдохновение.

— Хартфорд, — сказала она, — если бы я встретила вас до того, как покинула Эллибэнк, забыла Сент-Киприан и опозорила моего отца, то полюбила бы от всего сердца! Я бы вышла за вас замуж и с радостью посвятила себя тому, чтобы согреть и озарить ваш дом. Однако же теперь этому не быть. Я впервые увидела моего господина, когда он едва вступил в пору возмужания. Думаете, Хартфорд, я расскажу вам о чувствах, которые тогда испытывала? Язык бессилен их описать. Они были такими яркими, что затмили все остальное. Я утратила способность дорожить мнением окружающих, различать добро и зло. Я ни разу в жизни не перечила Заморне, не медлила в исполнении его желаний. Он заслонил все: все привязанности, все интересы, страхи, надежды и принципы. Без него мой разум был бы пустым — холодным, мертвым, нечувствительным ни к чему, кроме отчаяния. Как бы я тосковала, если бы меня оторвали от него и отдали вам! Не просите этого; я скорее умру. Ни одна женщина, любившая моего господина, не согласится его покинуть. Во всем мире ничто не сравнится с Заморной. Хартфорд, будь я вашей женой, я пошла бы за ним как раба, по первому его взгляду. Я опозорила бы вас, как прежде опозорила родных. Подумайте об этом, милорд, и больше не говорите, что любите меня.

— Вы меня не испугали, — произнес лорд Хартфорд, — я готов на этот риск, да и на любой другой, лишь бы увидеть вас во главе стола в старом обеденном зале Хартфорд-Холла в качестве моей жены и хозяйки. Меня зовут гордецом, но я бы показал всем, каких вершин может достичь гордость, если бы мог, возвращаясь вечером домой, застать там ждущую меня Мину Лори, если бы мог сидеть и смотреть на вас, зная, что ваша дивная красота целиком принадлежит мне, что я в любую минуту волен затребовать эту щеку, эти губы, эту прелестную ручку, и вы не посмеете мне отказать. Тогда я был бы счастлив.

— Хартфорд, скорее уж, вернувшись, вы застали бы свой дом пустым и очаг — брошенным. Я знаю меру своей любви. Я бы кинулась к Заморне и на коленях молила, чтобы он позволил мне вновь сделаться его рабой.

— Мадам, — ответил Хартфорд, хмурясь, — вы бы не посмели, будь вы моей женой. Я бы вас стерег.

— Тогда я умерла бы под вашей стражей. Однако до этого не дойдет.

Хартфорд подошел, сел рядом с Миной и наклонился к ней. Она не отстранилась.

— О! — сказал он. — Я счастлив. Было время, когда я не отваживался подойти к вам близко. Однажды летним вечером, два года назад, я гулял в сумерках меж деревьев и, повернувшись, увидел вас: вы сидели, прислонясь к стволу, совсем одна, и глядели на звезду, мерцающую над Сиднемскими холмами. Вы были в белом. Вы сложили руки на коленях, волосы сияющими завитками лежали на вашей шее. Я стоял и смотрел. Мне думалось: если бы она сидела сейчас в моем лесу, если бы я мог подойти, прижаться губами к ее лбу и ждать улыбки в ответ на ласку, если бы я мог заключить ее в объятия и отвлечь от единственной звезды и дальней страны, над которою та сияет (ибо звезда горела на западе, и я знал, что вы думаете о Сенегамбии), если б мог обратить ее мысли ко мне, то земля стала бы для меня раем. Тут я услышал звук растворяемого окна, и голос Заморны позвал: «Мина!» В следующий миг я имел удовольствие наблюдать, как вы стоите на лужайке, под самым подоконником, на котором сидит, перегнувшись наружу, Заморна, и его рука скользит по вашим волосам, а губы…