Книга Времеубежище - Георги Господинов

Заграницу и привозит оттуда настоящие джинсы «Левис», шоколадки-пирамидки «Тоблерон» — я их, кстати, никогда не любил, — поющие и светящиеся венецианские гондолы, которые использовались в качестве ночников, пепельницы в виде Акрополя и так далее.

Обязательно полагался и старый номер журнала «Неккерман», по сути немецкий каталог товаров, которыми ты никогда не сможешь обладать, так что каталог сразу терял свое торговое предназначение, становясь всего лишь украшением интерьера. И эротики — добавил бы я с высоты своих малых лет, особенно когда речь шла о разделе дамского белья. Я хорошо помню, что у моего одноклассника журнал лежал в гостиной на маленьком столике с мраморной столешницей, рядом с телефоном, который когда-то тоже служил украшением. Но подлинным сокровищем был не телефон, а «Неккерман». Я отлично понимал, что никогда не смогу иметь все эти блестящие вещи из каталога, но мне важно было знать, что где-то существует мир, в котором они есть.

Плакаты на стенах этой комнаты тоже отличались. Команду «Левский» сезона 1976/77 года в моей детской, которую я вырезал из какой-то газеты, заменил «Аякс» 1967/68 года. Огромный красочный плакат с автографом самого Йохана Кройфа, кумира моего отца, что означало, и моего кумира тоже. Я был Кройфом, а мой брат — Беккенбауэром.

У меня на стене висел плакат The Beatles, самая ценная моя западная вещь, которую я выменял у одноклассника, сына дальнобойщика, за восемнадцать стеклянных шариков. У мальчика из зеркального западного мира плакаты на стене были развешаны беспорядочно, но при ближайшем рассмотрении они могли составить целый роман о его переходном возрасте. Здесь были и Бэтмен, и Супермен (которые отсутствовали в моем восточном детстве, их заменяли Виннету и Марко Королевич), рядом красовался «Сержант Пеппер». На него посматривала кукольная черно-белая Брижит Бардо из какого-то фильма Роже Вадима, идущая по пляжу с развевающимися волосами, еще три мощные красотки, которые были мне незнакомы, наверное, какие-то модельки шестидесятых, и Боб Дилан в кожаной куртке и с гитарой. У меня был Высоцкий.

— Да, совершенно мальчишечья комната, — заметил я.

— У нас есть и девчачья, если хочешь лицезреть Барби и Кена. Идем дальше.

Дальше была гостиная — просторная и светлая. В углу рядом с окном — филодендрон и камыш в высокой керамической вазе на фоне фотообоев, они снова перенесли меня в детство. Я вспомнил, как мы протирали листья филодендрона (какое название!) и фикуса тряпкой, смоченной пивом. Кто-то сказал, что так нужно, и во всех гостиных тогда воняло пивом. Но подлинным откровением и вместе с тем неприкрытым китчем были фотообои. Нам их привез друг отца, дальнобойщик. На них был изображен осенний лес с проглядывающим сквозь деревья солнцем. У моего одноклассника на фотообоях раскинулся гавайский пляж с красивой девушкой на переднем плане. Стену гостиной тоже украшал бесконечный пляж и закат над океаном. А что еще повесить на стену в Швейцарии? Уж точно не Маттерхорн и Альпы…

А вот и маленький квадратный телевизор на четырех ножках.

— «Опера»? — вопросительно смотрю на Гаустина.

— Нет, «Филипс», — отвечает он. — Узнай, кто у кого слизал.

И действительно, форма и все остальное — одно к одному, отдел технического шпионажа республики не дремал. Но вот эти кресла «Тюльпан» — кто знает, почему наши не украли идею, — я видел только в фильмах и в каталоге «Неккерман». Изящные, аэродинамические, какие-то космические, на одной ножке, скорее стебле, с темно-красной обивкой. Конечно, я тут же уселся в одно из них. И сразу захотелось взять со стола шоколадную конфету в блестящем фантике.

Я протянул было руку, но остановился.

— А конфеты какого времени?

— Свежие, — усмехнулся Гаустин, — из шестидесятых.

Интересно, у прошлого есть срок годности?

Гостиная была огромной. Раздвижные двери отделяли восточную часть, превращенную в нечто вроде кабинета и библиотеки. На высоком столике стояла небольшая пишущая машинка красного цвета марки «Оливетти Гермес Беби» с заправленным внутрь листом белой бумаги. Мне вдруг захотелось — я ощутил это желание пальцами — что-нибудь напечатать. Почувствовать сопротивление клавиш, услышать звоночек в конце строчки и повернуть металлический рычажок. Желание из того времени, когда все эти действия требовали физических усилий.

— Кабинет — моя придумка, — признался Гаустин. — Мне всегда хотелось иметь свою комнату, небольшой кабинет с книжными полками и такую пишущую машинку. Не совсем в стиле шестидесятых, тогда книги хранили повсюду, где придется: на столе, на полу… Но должен тебе признаться: пишущая машинка пользуется огромным успехом. Все умиляются, заправляют бумагу, стучат по клавишам.

— Что пишут?

— Чаще всего свое имя. Людям нравится видеть свое имя напечатанным. Разумеется, это относится к тем, кто находится в ранней фазе болезни. Другие просто бьют по клавишам.

Я вспомнил, что именно так и поступал с машинной матери, и получался какой-то особенный текст

ЖГМЦЦЦРТ №№№№ ККТРР-

ПХ ГГФПР 111111111....

ВНТГВТГВНТГГГГ777РРР_

Возможно, это был какой-то код который мы никогда не разгадаем.

11

— Почему именно Швейцария? — спросил я Гаустина, когда мы сидели в гостиной шестидесятых.

— Считай, все дело в моем сентиментальном отношении к «Волшебной горе». Я пробовал и в других местах, но здесь нашелся тот, кто поверил в меня и вложил деньги. Здесь достаточно людей, готовых заплатить за возможность умереть счастливыми.

Удивительно, насколько Гаустин иногда бывает циничным.

— Тогда сохраним наше сентиментальное отношение к «Волшебной горе», — сказал я.

По правде говоря, я считал Швейцарию идеальной страной из-за нулевой степени времени. Страна без времени может быть заполнена всевозможными временами. Ей удалось преодолеть все, в том числе и XX век, без особых потрясений, которые обычно надолго привязывают тебя к определенным годам.

— Работы много, — сказал Гаустин, протирая стекла очков. — Здесь ты видишь шестидесятые среднего класса. Былое обходится очень дорого, поэтому не все могут себе его позволить. Но ты наверняка догадываешься, что далеко не у каждого прошлое и молодость были такими. Нужно располагать шестидесятыми рабочих, а также студенческими комнатами… Также шестидесятыми живших в Восточной Европе, то есть нашими шестидесятыми… Если дела пойдут хорошо, — продолжал Гаустин, — мы откроем такие клиники в разных странах. Прошлое есть и у маленьких поселений. Повсюду построим дома разных лет, объединим их в кварталы. У нас будут маленькие города прошлого, может даже целое государство. Специально для тех, кто теряет память, страдает Альцгеймером, разными деменциями. Для тех, кто уже живет только в настоящем своего прошлого. И для нас, — помолчав, продолжил он, выпуская длинную струю дыма. — Я считаю, что люди, теряющие память, попадают в клинику неслучайно… Они тут для того, чтобы сообщить нам