Книга Непал без вранья - Анастачия Мартынова

общем, то, во что верю я, человек, не придерживающийся ни одной конкретной религии: это материя, энергия и время.

Дверь открывается, заходит Ася с ребенком подмышкой.

— Кто потерял мальчика? — говорит она по-русски.

В другом конце веранды вскакивает девушка: — Надо же, вы из России?

***

Историю Софи я услышала даже раньше, чем познакомилась с нею и ее ребенком Давидом. Она путешествовала по Индии, когда забеременела. Мальчик, смесь индийской и русской крови, получился необычным и очень красивым, со смуглой кожей, темными глазами и белыми кудряшками почти по самые плечи. Возвращаться в Россию Софи не стала и продолжила путешествовать уже с ребенком. Ко времени нашей встречи шел пятый год большого путешествия маленького Давида — он исколесил всю Азию и отлично говорил как на русском, так и на английском языке. Мы играли с ним, кормили конфетами, а он, такой серьезный и непосредственный, смешил нас каждым своим изречением. Было ясно, что рос он в компании взрослых детей — таких вот хиппи, бродячих философов, обитателей нашего хостела. Мыслил он очень своеобразно, жил в своем мире, предоставленный себе и фантазиям, не привязанным ни к одной системе или культуре.

— Когда он бродит по хостелу, это еще ничего, — говорила Софи, — но когда уходит за его пределы, это значит, что мы его потеряли. Он там, внутри себя, и ничем его оттуда не достанешь. Остается только наблюдать. Честно говоря, мне самой очень интересно, кто из него вырастет.

— Каким он вырастет? — обсуждала я позже с Асей. — Непременно каким-нибудь писателем или режиссером… Человеком очень неординарным.

— Меня больше беспокоит другой вопрос, — отвечала она, — вырастет ли он человеком счастливым?

Но вернемся к нашему вечеру.

***

— А вот вы знаете, какими были родители в вашем возрасте? — спрашивает Кенни. — До того, как вы родились? Чем они занимались, во что верили?

— У меня хватило ума в свое время расспросить маму о ее приключениях в моем возрасте, отвечает Ася, подсаживаясь за стол, — и это правда удивительно, потому что, когда я принимаю серьезные решения или просто размышляю о жизни, мне никогда не страшно. Яне чувствую себя уникальной — двадцать лет назад жила женщина, очень похожая на меня, и перед ней стояли те же проблемы.

— А мы вот с родителями совсем не близки, отзывается немец Фред, крепкий бородатый парень. — Они оставили целую стену для открыток, которые я должен был отправлять им из разных стран. И хотя я, засранец, путешествую уже второй год, отправил им только одну — из Индии.

— О, ты был в Индии, — оживляется Ася, — долго? И как тебе там?

— Ну, я путешествовал пять месяцев, катался по штатам, жил в деревне. Потрясающая страна! Я могу всю ночь о ней рассказывать, — улыбается Фред.

— А как насчет безопасности?

— Ну, Индия — это не Иран, — чешет бороду Фред. — Вот там, если ты путешествуешь одна, это значит, что ты приехала с определенной целью найти себе мужчину. Хотя, знаете, я наблюдал там за отношениями женщины и мужчины, и вот что вам скажу. Все это чушь собачья про свободу женщины Запада. В Иране, несмотря на то что мужчина содержит женщину и в общем-то говорит, как ей поступать, он делает это с уважением к ней. А что у нас — например, в Германии? «Эй, детка, скинь-ка десять фунтов, а то я тебя брошу». В Европе на женщин больше давят психологически, больше требуют. На ней теперь обе роли — ну разве нет?

— Да, Фред, это правда, — кивает Ася.

— Господи, я обожаю, как вы это говорите! «ФРРЕД». Так по-русски, прям как отрезали. Какого черта! Я же немец, а у двух маленьких девочек это получается мужественней и круче, — смеется Фред.

— Так вы из России?! — восклицает Ашим. Всегда мечтал попасть туда. Я влюблен в русскую культуру!

— А какая история… — кивает Кенни.

— А литература! — продолжает Ашим. — В школе я читал всех русских писателей, какие мне попадались. Пушкина, например. «Дубровский» — я правильно произношу? Бесподобно! А Горький, «Мать»…

— А Набоков? — перебрасывают они, словно мяч, свой интеллектуальный багаж.

— Да чего вы все такие умники? — перебивает Бонжара, сидящий на подоконнике. — Я вот вообще читать не умею.

— Правда? — говорит наконец Фред после неловкой паузы.

— Да конечно нет, — смеется Бонжара. — Но знаете, одного парта я так и надул. «Понимаешь, — говорю ему, — бедная семья, много детей, все детство вычищали мусорки». Он так обалдел, что весь день ходил под впечатлением. А утром заявляется и говорит: «Буду тебя учить читать». ОК, говорю, давай учиться. Он взял бутылку и начал показывать буквы на этикетке. Это, говорит, «А». «А — как asshole?»[18] — спрашиваю я. Да, отвечает, правильно. А вот это «В». «В — как в balls?»[19], А потом я спалился, когда в Фейсбуке сидел.

Все смеются и поворачиваются обратно к столу.

— Так это твой Достоевский, там, на полке? спрашивает Ашима Ася.

— Мой, — отзывается голос из глубин гамака.

В гамаке всегда качался Ран — высокий молодой англичанин, словно сбежавший из фильма «Общество мертвых поэтов». Что, кстати, недалеко от истины — Ран был выпускником Кембриджа, и все его повадки говорили об особом воспитании. Он не был ни чопорным, ни снисходительным, но жил на каком-то другом уровне восприятия. В тот вечер, например, Ран учил поэму Уитмена наизусть.

— Ты же о «Преступлении и наказании», там, на второй полке? — продолжает он. — Я собираюсь взять ее с собой на Эверест.

— О, Эверест! Как давно я там не бывал, — мечтательно тянет Кенни. — Черт возьми, не знаю даже, доведется ли мне еще ступить на его снега…

— Эверест — здесь вечная тема, — улыбается Ашим. — Я готов говорить об этом хоть каждый день. Вот что удивительно, когда стоишь у подножия огромной горы, единственная мысль, которая совершенно неожиданно тебя пронзает, это то, что горе откровенно наплевать, стоишь ты там или нет. Ты чувствуешь себя героем, пришел покорять вершину, и это все имеет огромное значение для тебя и окружающих. И тут нечто гораздо более значительное, чем ты сам, говорит тебе: «Пфф, и что?» И гора как-то даже лениво разрешает тебе подняться.

— А самое интересное, — подхватывает Кенни, — к недавнему, кстати, вопросу. Там, на горе, когда ты смотришь на тропу и понимаешь: fuck, если бы здесь оступился, то умер бы, — и близость смерти чувствуешь, и, как