Книга Кунсткамера - Рудольф Фердинандович Итс

его энергии недостаточно, чтобы добиться перемен к лучшему.

В 1801 году Александр 1 по случаю своего восшествия на престол устроил аудиенцию для академиков.

Эту аудиенцию Николай Яковлевич вспоминал каждый раз, когда водил по музею группы из военных, студентов только что открывшегося Петербургского университета, мелких чиновников. Каждый раз он был вынужден отодвигать ящики или тюки, наваленные у шкафов и витрин, пытаясь в подтверждение своего рассказа достать музейный экспонат — чучело или минерал.

Казалось, император был и милостив и благосклонен. Он не преминул пошутить на тот случай, что оба они — монарх и Озерецковский — почти в один год взяли бразды правления: один — над Россией, другой — почти над миром (имелась в виду обширность сокровищ Кунсткамеры). Аудиенция предвещала хороший исход, и, когда Александр I, приняв записку, поданную академиками, попросил рассказать о ее содержании и сути просьбы, Николай Яковлевич начал говорить горячо и пылко. Он говорил малоприятные слова, но не боялся за себя, свой пост, свое положение. Он говорил, что наука в России и ее главное научное учреждение — Академия зашли в совершенный тупик; что крупные ученые умерли, иные состарились, а молодых из даровитых соотечественников никто толком не учит, рассчитывая, видимо, как и прежде, на заграницу, но это негоже делать Российской империи. Не тем ли, в запальчивости говорил надсмотритель Кунсткамеры, объясняется, что академический музей пополняется дарами лиц, не имеющих отношения к Академии, а химическая лаборатория и анатомический театр прекратили работу, физический же кабинет и музей задыхаются от тесноты.

Окончив свою речь, Озерецковский низко поклонился и сделал шаг назад. Он, Севергин и другие академики, пришедшие как авторы записки, ждали решения императора. Александр I внимательно окинул взглядом надсмотрителя Кунсткамеры и, прикоснувшись к свитку, произнес:

— Здесь все изложено? Мы подумаем о нашей Академии.

Аудиенция окончилась. Записка осталась без внимания.

Озерецковский реально мог рассчитывать только на свои силы, на помощь друзей и коллег. И ему удалось сделать невозможное. Занимаясь делами Кунсткамеры, Николай Яковлевич продолжал совершать ближние и дальние поездки за новыми экспонатами. Ему было пятьдесят лет, когда он вступил на пост надсмотрителя, но его хватало на все: на собственные экспедиции, на занятия с любителями в стенах Кунсткамеры, на привлечение к ее работе новых академиков, на переустройство и перепланировку музейных залов.

По настоянию надсмотрителя унтер-библиотекарь Осип Беляев опубликовал в 1800 году новый расширенный путеводитель-каталог по Кунсткамере. Единственно, чего не смог добиться Николай Яковлевич, это отмены распоряжения Академии о запрете посещать музей „ливрейным слугам и черни“. Только однажды, 4 июля 1803 года, вопреки прежним уведомлениям Академии, Озерецковский сообщил через „Санкт-Петербургские ведомости“, что с 4 июля целую неделю Кунсткамера будет открыта и впуск в нее будет „беспрепятственно без билетов“.

Много успел сделать за четверть века Озерецковский, так и не дождавшийся монаршего внимания, не получавший постоянную поддержку просвещенной России. Это по его настоянию великие мореплаватели в своих кругосветных странствиях помнили о нуждах академического музея, это по его просьбе дипломатические и торговые миссии присылали дары от других пародов и стран. Благодаря его настойчивости Академия издала некоторые свои труды на русском языке, что способствовало широкому знакомству русской общественности с делами Академии и ее учреждений. В больших и трудных делах Кунсткамеры неизменным помощником, другом, советчиком был превосходный знаток камня и минералов академик Василий Севергин. Облегчая свою задачу, понимая, что трудно справиться с большим и разнообразным собранием музея одному, Озерцковский в 1804 году передает Севергину ключи от Минералогического кабинета.

Василий Севергин навел такой порядок в кабинете, так умело показывал достоинства его коллекции, как мог это сделать только ученый, специалист, влюбленный в свою науку. „Такими специалистами должна быть наполнена Кунсткамера, а ее коллекции распределены между ними сообразно их знаниям и интересам“ — эта мысль постоянно приходила на ум надсмотрителю в те дни, когда, опасаясь вторжения войск Наполеона в столицу, ценнейшие коллекции Кунсткамеры подготовили к Эвакуации в Петрозаводск. В тревожные дни Отечественной войны 1812 года Озерецковский понял, что прежняя Кунсткамера как комплексное собрание научных материалов изжила себя. Естественный процесс дифференциации наук требовал обособления внутри единого музея самостоятельных отделов и кабинетов. Однако эта неизбежная перестройка несколько задержалась из-за Отечественной войны.

11 ноября 1818 года академику X. Д. Френу поручили возглавить выделенное из Кунсткамеры собрание восточных моделей, рукописей и книг, под названием Восточного кабинета, который сразу же получил второе, ставшее более распространенным наименование — Азиатский музей. В 1824 году под надзор ботаника К. А. Три-ниуса передаются из Натур-камеры все ботанические коллекции и книги по ботанике, которые образуют Ботанический отдел. 10 ноября 1825 года учреждается Египетский кабинет, или Египетский музеум, под который специально расписываются египетским орнаментом комнаты в первом этаже восточного крыла Кунст-камеры. Смотрителем Египетского музея стал академик Ф. Б. Грефе. Разделение Кунсткамеры началось при жизни Озерецковского, на его глазах и по его настоянию.

„Создаю или разрушаю?“ — вопрос, который мучит семидесятипятилетнего Озерецковского спустя четверть века его работы надсмотрителем Кунсткамеры. Этот вопрос не выходил из его головы и в хмурое декабрьское утро 1825 года, когда в зрительную трубу через окно четвертого этажа башни Кунсткамеры он рассматривал Сенатскую площадь, пытаясь понять, что происходит на ней. В тот вечер, когда Николай Яковлевич узнал подробности выступления декабристов, он долго сидел в своем кабинете при догоревших свечах, и мысль о будущем России, потерявшей лучших людей на плахе, вновь напомнила ему встречу с Александром I, четверть века упорной борьбы за Кунсткамеру как центр науки и просвещения. Он пытался понять самого себя и определить свое место. Ему семьдесят пять лет, он стар. Но где его дух: там, на Сенатской площади, которую он рассматривал в зрительную трубу, или там, среди придворной свиты, ждущей монаршей милости? Он ведь тоже ждал. Ждал четверть века, и не ради себя, а ради России. Те, что вышли на площадь, тоже вышли ради России. „А может быть, и он и они разрушали ради созидания?“

Конец 1826 года принес Николаю Яковлевичу новый удар: умер его друг и соратник Василий Севергин. Возвращаясь с похорон друга, Озерецковский простудился и заболел. Болезнь была долгой и тяжелой. Николай Яковлевич терял сознание, бредил. Лишь иногда сознание возвращалось. Тогда он вспоминал свое прошлое, путешествия, службу, работу в Кунсткамере. Вспомнилось письмо княгини Дашковой, полученное 28 мая 1800 года, в котором она поздравляла его с назначением надсмотрителем Кунсткамеры и выражала надежду, что он будет мудрым правителем ее. „Мудрым, — подумал Николай Яковлевич, — но никто не знал, что я окажусь ее последним правителем,