Книга Седой Кавказ - Канта Хамзатович Ибрагимов

казалось, что еще одна встреча с Шарановым – и его жизнь кардинально изменится, и только в лучшую сторону. Он еще раз вспомнил, как его незаслуженно ругали, и окончательно решил, что надо ехать в Грозный. «Чем я хуже этих холеных ублюдков?» – поставил он окончательную точку в своих нелегких терзаниях.

Правда, легче от этого не стало. Ночью не спалось, вновь вышел в огород подумать, побыть в одиночестве. Ночь была пасмурной, но не такой темной, как предыдущая. На северо-западе, в стороне Грозного, легкие, невысокие, поджаренные факелами тучи отражали ложный свет багряной зарницы, и Докуеву показалось, что именно там, а не на востоке, как обычно, взойдет солнце. Да, его солнце именно там, и оно ему будет вечно светить и согревать, но не жечь и плавить дотла. Там город, там власть (хотя и коварная, как мачеха, но другой нет), и главное, там кипение жизни и простор, а здесь, в убогом Ники-Хита, скука, застой, нищета. Конечно, с родным селом он не расстанется, по выходным будет наведываться, а так жить здесь вечно нельзя. С этими возбуждающими зажигательными мыслями он лег спать, но долго не мог заснуть; противоречивые мысли и идиотские видения во время коротких снов мучили его до утра. Ему становилось то жарко – и он скидывал одеяло, то холодно.

Проснулся Домба рано с несвежей головой, с дурными мыслями. Вновь он мучился противоречиями, вновь побрел в огород. На улице стояла не по-весеннему пасмурная погода. С какой стороны взошло солнце в это утро – определить было невозможно; все было серым, печальным, туманным. Однако Докуев, с болью, с отвращением к самому себе, окончательно что-то от себя отрывая, от чего-то очень родного и непонятного отказываясь навсегда, решил, что его «солнце» должно взойти в стороне красного по ночам Грозного.

После полудня Домба был в Грозном, на всегда пустынной Московской улице. То ли по странному совпадению, то ли отражая реальность советского существования, эта улица начиналась с мрачного тупика на набережной реки Сунжи, где в царские времена чернела тюрьма, а теперь громоздились респектабельные, с виду безжизненные здания госбезопасности. В этом же квартале, как бы символизируя эпоху, построили многоэтажную детскую поликлинику и рядом самую дешевую во всем городе «рабочую» столовую. С заводских окраин рабочие только изредка, по выходным, могли добраться до этого уютного, просторного заведения. Вместе с тем, и нерабочие нечасто позволяли себе войти в это чуть ли не дармовую столовую, боясь лишний раз попасть под опеку блюстителей строя и помня, что «бесплатным сыр не бывает».

Все это было в самом начале Московской. А далее эта улица по пологому наклону уползала к окраине города, мимо бывшей синагоги, через еврейскую слободу, и упиралась в хлебокомбинат. Как раз здесь и стоял Домба, раздражаемый сытными запахами свежевыпеченного хлеба, дрожжей и жареных семян подсолнечника для халвы.

«Странное дело, – подумал Докуев, – улица Московская: на одном конце хлеб, на другом тюрьма, а проходит через нищие, грязные кварталы советских евреев. Почему название улицы не поменяли?»

С этими не касающимися его мыслями побрел к набережной. И хотя дорога шла под уклон, идти ему было тяжело, что-то сильное, вечно довлеющее, тянуло его в обратную сторону. В эту сырую, пасмурную погоду, с изредка моросящим дождем ему было жарко («солнце» уже согревало); противный, липкий, как клей, пот выступил меж лопаток, обильно впитался в грубую ткань рубашки и, будто возрастающий горб, все больше и больше непомерным весом давил к земле. А он все шел и шел, и уже оставалось шагов сто до мрачных зданий тупика, как из окна столовой донесся глухой стук, и Домба сквозь толстое стекло с ужасающим преломлением увидел и без того искривленное, беззубое лицо хмельного Самбиева.

Докуев был сражен, ему показалось, что теперь его окончательно уличили в стукачестве, в подлой измене. Повинуясь жестам Денсухара, он, как в полусне, оказался за столом, в компании из трех полупьяных рабочих. Молча, выполняя волю свидетелей своего падения, он залпом выпил полный стакан вонючего вина. С опущенной головой он ждал в лучшем случае упреков и оскорблений, а по справедливости – расправы с жестоким избиением. И вдруг Самбиев обнял его за плечи, громко назвал очень хорошим человеком, другом, а на ухо прошептал: есть ли деньги? На что Домба, как бы избавляясь от ненужного хлама в кармане, передал другу детства всю наличность. От этой щедрости Докуеву стало легче, даже показалось, что он от чего-то откупился и навсегда отверг мучения последних дней.

На следующее утро он понял, что неизвестно как очутился в каморке общежития Самбиева. Хозяин лежал на скатерти под кроватью, уступив постель другу.

– Ну как тебе моя девушка? – бодрым голосом снизу реагировал Денсухар на скрипы пружин казенной кровати.

Докуев только болезненно промычал.

– И зачем ты свадьбу так скоро назначил? – звонко звучал голос Самбиева. – А калым какой обещал уплатить?… Ну, честно говоря, я знал, что ты настоящий друг. Я знаю, что иначе ты и поступить не мог. Только я думаю, что вместо ансамбля из Грозного можно своими, сельскими музыкантами обойтись. Да и зачем ее везти с целым кортежем до Ники-Хита, а потом еще у тебя в доме сутки гулять?

– У-у-у, – завопил еще болезненнее Докуев.

– А то, что ты обещал невесте корову с теленком подарить, – совсем мужественное решение. Ты прямо до слез растрогал меня и ее, ведь она тоже сирота, одинокая несчастная девушка.

Неровными волнами забегали пружины над головой Самбиева, непонятное мычание перешло в скорбный стон.

– И как Алпату обрадуется моему счастью! – продолжал тем же голосом Самбиев.

– Какая свадьба? Какой калым? – не выдержал друг детства.

– Ну, ты вчера при людях говорил, – возмутился голос Денсухара.

«То ли он шутит, то ли издевается?» – подумал трезвеющий Докуев и свесился головой вниз, желая взглянуть в глаза друга, и в это время мучившее его нутро отрава нежданно вырвалась наружу, с щедростью, с вонью обдавая лицо изумленного жениха.

Раздался бешеный вопль, мат, была небольшая потасовка, которая быстро угасла в недрах каморки. В полдень мрачные друзья похмелились в пивнушке у автостанции.

– А что ты делал на Московской? – коварно, исподлобья глядя, спросил Самбиев.

– То же, что и ты, – нашелся Докуев.

Ночью, уже в Ники-Хита, Домба, несмотря на вялость во всем теле, заснуть не мог. В городе он пропил не только свою зарплату, но и месячное содержание секретаря сельсовета, писаря и детские пособия матерей села. Правда, в