Книга Царь Димитрий. Загадки и тайны Смутного времени - Дмитрий Михайлович Абрамов

движением руки на лестницу, ведущую на второй этаж.

Собеседники двинулись наверх, обсуждая что-то по пути. Уже в кабинете граф предложил собеседнице кресло и сел сам за свой письменный стол.

– Скажите, граф, что Вы имели ввиду, говоря о значении личных влияний на события? – неторопливо и явно обдумывая свой вопрос, произнесла дама.

– Да, вопреки известной теории, все зависит от «человеческих связей». Представьте, 1580 год. Одновременно происходит женитьба царевича Феодора на Ирине Годуновой и Ивана IV на Марии Нагой. На свадьбе разгорается местнический спор, перерастающий в свару – Годуновых и Нагих. Эти яростные противоречия помешают сближению двух родов, сыгравших столь заметную роль в последующих событиях, – неожиданно открыто и сразу переходя к теме, отвечал Шереметев.

– Граф, хотя я и не первый год интересуюсь историей, все-таки мало знаю о роде Нагих. Мне кажется он довольно «бледным» на фоне Шуйских, Бельских, Романовых, – высказалась собеседница.

– В этом Вы не правы… Самый старший брат царицы Марии – Афанасий, кстати вместе с Никитой Романовым вел переговоры с польским послом Зборажским в 1581 году, а в это же время в Польше находилось наше посольство в лице князя Дмитрия Елецкого и Романа Олферьева, который был свойственником Нагих, – подметил Сергей Дмитриевич.

– Значит, Нагие всегда были в милости?

– Ни в коей мере! Достаточно вспомнить ссору Ивана IV со старшим сыном. Годунов вступился тогда за царевича. Ему тоже «досталось» от царя так, что пришлось обращаться к врачу. В это время Афанасий и Федор Нагие распространяли слухи, что раны Годунова слишком опасны. Дошло до царя. Он уличил Нагих в обмане. Федор понес наказание, – подчеркнул Шереметев.

– Граф, еще вопрос… Когда же все-таки завязался первый узелок загадочного дела? – с ещё большим интересом спросила дама.

– В 1583 году, когда всплыл вопрос о наследстве Стефана Батория, сложный и жгучий вопрос, уже не раз служивший яблоком раздора между сеймами Польским и Литовским… Наличие в Литве и на Волыни партий, желавших русского царевича, побуждает с особым вниманием следить за сношением Литвы и Московского государства, – абсолютно уверенно констатировал граф.

– А какое значение в данном вопросе сыграла смерть Ивана Грозного? – спросила дама.

– О, она возбудила надежды, приблизила события, ускоряющие развязку… В это время нельзя не усмотреть, как постепенно завязывались отношения и закреплялась связь между единомышленниками с обеих сторон русско-литовского рубежа… Сколько было случаев вести подпольную борьбу, сближаться и подготовлять назревающие события… И все эти столкновения различных интересов и партий, различных семейных и политических групп, постепенно подготовляли двойственную игру, плодом которой явилось появление загадочной личности, смутившей современников и потомков, – с улыбкой и вдохновением в глазах разъяснил Сергей Дмитриевич.

– Граф, то, что Вы говорите – поразительно… Позвольте мне иногда досаждать Вам своим обществом и вопросами? – попросила дама.

– Буду рад, сударыня…

* * *

Холодный и дождливый майский день 1591 года по Р. Х. лишь изредка озарялся проблесками солнца, разрывами небесной голубизны, затянутой темно-синими и серыми лоскутами тяжёлых облаков. Северо-западный ветер гнал нахмуренные облака куда-то на юго-восток. Казалось, что вот-вот и пойдёт снег. А в настоятельских рубленых покоях Сергиевой обители было почти по-зимнему хорошо натоплено, а потому уютно и спокойно. Ярко горели свечи в поставцах и лампады, озаряя большое и свободное помещение. Изразцы печей излучали тепло.

В большой трапезной палате шёл негромкий, но явно тревожный разговор четырёх монахов. Двери были плотно затворены, и их никто не слышал. Двое сидели у большого трапезного стола. Один из них – дородный, седовласый и широкий в плечах, восседал во главе стола на малом возвышении с посохом в деснице. То был сам наместник обители Киприан. Второй, круглолицый, деловой и молодцеватый, сидевший одесную игумена на скамье, был монастырский келарь – отец Евстафий. За спиной келаря, почтительно склонив голову с пером, заложенным за ухо, стоял худой монастырский ключник и писарь – Авраамий. Вострый, долгий нос, высокий лоб, частично спрятанный под монашеским клобуком, твердо сложенные уста, а главное живые, серые глаза ключника свидетельствовали о его уме, сообразительности, настойчивости и предприимчивости. Четвёртый из присутствующих, худой монашек невысокого роста, с выразительными голубыми глазами и налётом детской наивности на малом личике, торопливо рассказывал, отвечал на вопросы отца-игумена, а порой и отца-келаря, коему по повелительному взгляду настоятеля также разрешено было опрашивать худого монашка. Этого инока звали Христофором.

– Яко же вдовая-то царица Мария не досмотрела? – покачивая лобастой породистой главой, с удивлением спросил отец-наместник.

– По полудню того злосчастного дни государыня-царица со братьями своими Андреем, да Григорием Нагими трапезовать сели. А сыночка – царевича Димитрия пусти погулять и ся потешить с четырмя сверстниками ево, – вкрадчиво, негромким, неровным, но певучим голоском ответствовал Христофор. – Играша ся отроки те на малом заднем дворике – в уголку, межу палатою дворцовою и стеною кремлёвскою. А за ими-т мамка Василиса Волохова приглядываша, да две другие няньки. Обед-то токо и начнися, как во дворе кто-то громко возопие: «Погибе! Погибе!».

Вдова-царица побеги вниз. Тамо и обретша сына, в крови лежаща. Сына единственна и уже мертва суща. От горя обезумевши, кинула ся она избивати мамку-Василису. Де не уберегла царского сына, де казнить велит Василису. Баяли, де била ея поленом по главе, приговариваша: «Казню тя и сына твово Осипа, что зарезал, сына мово Димитрия!» Избив мамку, в сердцах повеле звонити в колоколы, да сзывать народ. Набатом тем и подня ся весь град Углич!

– А что ж братья-то царицыны Нагие? – вопрошая взглядом разрешения спросить наместника, проронил отец-келарь.

Отец Киприан, с тихой молитвой на устах, накладывая крестное знамение, одобрительно кивнул седой головой, покрытой лёгкой камилавкой.

– Как началси тот сполох, братья вдовы-царицы Андрей, да Григорий вниз сошли. А третий-то брат царицын Михаил Нагой «прискочил на государев двор пьян на коне». Зело пиян, – сказывал инок. – Притече тысячи народу на государев двор да все с дрекольем, да с кистени, да с цепы, да с секиры. А след прибеги верхи дьяк углицкий Михаил Битяговский. А народ-то оружьем потрясаша, вопие во всё горло: «Избием Волоховых! В распыл их!»

– И што же дьяк – государев чиновный человек, да не призвал к порядку?! – с долей негодования изрёк наместник.

Инок послушно склонил голову и отвечал, что дьяк не зная, что створилося, по первой взбежал в верхние покои царских палат. Ибо подумал, что взмястилась углицкая чернь, и угрожает побить Нагих и взять царицу и царевича в залог. А «чаял того, что царевич вверху». Не нашед царевича и матери ево, бросился в кремлёвский Спасов храм. Да пробег мимо толпы и покойного отрока, не