Книга Дороги товарищей - Виктор Николаевич Логинов

на жонглеров, четко управляли движением автомашин. Юков чувствовал, что в этой строгой суете, в этом шуме города, даже в неутомимом звоне трамваев есть общая, деловая связь, что всем этим на первый взгляд беспорядочным движением управляет единая воля, единое желание.

Как любил Юков шум родного города! Как свободно и весело чувствовал он себя в знакомой бойкой толпе, когда бездумным мальчишкой убегал из дому и целыми днями пропадал в скверах и на улицах!

Да, разнообразны пути человеческие. Одни дороги ведут в гору, к солнечным вершинам, другие соскальзывают вниз, в пропасти, где зеленая ряска болотных трясин, и нужно иметь верный компас, чтобы не сбиться с пути…

Слушая привычный шум города, бодрую музыку площади, Юков сегодня впервые понял, что путь его привел не туда, куда звало сердце, что в шуме родного города, в толпе людей, знакомых с детства, он посторонний наблюдатель. Вот стоит он посредине площади, сунув руки в карманы латаных брюк, а жизнь обходит его стороной, как речная чистая вода. Стоит он, Аркадий Юков, здоровый парень с ясными глазами, с горячим баламутным сердцем, а пользы от него нет. Найти бы лучшего друга, прижаться бы к его груди тяжелой головой, рассказать бы, как трудно стоять одному посредине площади, сунув руки в карманы брюк, и чувствовать, что отстал, откололся от товарищей! Да где этот друг? Есть ли?..

В непривычном горьком раздумье Юков оглядел небо, излучающее блеск тончайшего хрусталя, верхушку Барсучьей горы, видневшуюся между двумя заводскими трубами Заречья, крыши домов, на которых еще недавно темнели полосы росы, кое-где выбитый асфальт площади Красных конников — все, что в это наполненное блеском утро казалось по-особенному молодым и необыкновенным. И в душу его, полную смятения, вкралось светлое, трепетное чувство. Даже в эти горькие минуты раздумья, когда Юков почувствовал себя одиноким в огромном прекрасном мире, жизнь несла с собой много радости. Нельзя было не заметить этого даже ему, опустившему глаза в землю. Он вздохнул глубоко, облегченно и пошел по площади, так и не разрешив мучившие его вопросы. Походка, его была размашиста, в широких приподнятых плечах снова появилась уверенность, но в глазах, дерзких и смелых глазах мальчишки-забияки, еще не погасли тревожные огоньки раздумья.

Родной город звал его к себе.

Можно было пройтись по Центральному проспекту, посмотреть, как в конце его, на городской окраине, течет в тихие переулки золотистый свет. Хорошо бы на Широкой аллее полюбоваться, как бушует солнечный пожар в листве стройных тополей.

Но в юности случается так, что тянет не на самую красивую площадь, а куда-нибудь на незавидную улицу, где, может, нет ни скверов, ни фонтанов, где лишь теплые пятна света бродят по булыжной мостовой. Там, на углу стоит деревянный дом, мимо которого не пройдешь без внезапного трепета в сердце. Голубая калитка, которую каждый день обшариваешь глазами, снится в беспокойную ночную пору. И угловое заветное окошко, в котором часто мелькает девичье платье, бывает дороже всех красот на свете…

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Когда-то босоногий удалой парнишка Аркадий Юков, — с вечными шишками на лбу, весной, летом и осенью щеголяющий в трикотажных штанишках с заплатами на неприличном месте, — не замечал или старался по своей мальчишеской гордости не замечать девчонку-тихоню с диковатыми глазами, тайком с восторгом глядевшими на Юкова. Он не уделял внимания девчонкам, потому что в его глазах они были не более как слабые, достойные презрения существа. Их можно было отодрать за уши, дергать за жидкие косички с шелковыми бантиками или, незаметно подкравшись, закрыть глаза одной ладошкой, а другой размазать на пухленьких румяных щеках мел. И они даже не умели дать сдачи.

Шло время. В уличной громкоголосой толпе, в скверах, обнесенных фигурными решетками, на фиолетовом булыжнике окраинных улиц, по которым так любит плясать косой майский дождь; на берегах болотистых речек с покоящимися на воде царственными лилиями; в полях, налитых запахами меда, — в городе и за городом шло детство Аркадия Юкова, буйное, как движение ветра, как шум камыша, как рост цветов и трав. Шло и шло, а когда осталось за спиной — разве помнит, разве скажет Аркадий!

Покорная плакса и тихоня из незаметной и жалкой девчонки с жидкими смешными косичками вдруг предстала перед Юковым белокурой девушкой с головкой, поставленной с особой величественностью, с высокой шеей той исключительной белизны, которую не под силу покрыть своими медными тонами даже полуденному солнцу.

Впрочем, чудесной перемене, происшедшей в облике Сони Компаниец, Аркадий Юков не удивился. Красота Сони не тронула его, потому что мир, цветущий вокруг, был слишком нов и интересен. Красота человеческого лица, тела, одежды вообще не существовала для черномазенького паренька с цыпками на ногах. Нежные чувства он считал постыдной глупостью. Не только дружбы, — даже уважения к девушкам он не признавал, потому что они по-прежнему казались ему слезливыми и смешными существами: носили неудобные туфли на высоком каблуке, узкие юбки, постоянно возились с косами или кудряшками. Аркадий был твердо уверен, что в жизни ни в кого не влюбится. Чтобы подкрепить в себе это убеждение, он извлек из какой-то книжки правило презрительно относиться к девушкам и упрямо следовал ему.

Одной из жертв этого правила и стала Соня Компаниец. Возможно, это случилось потому, что ее подруги упрекали девушку в неравнодушии к Юкову, а возможно, красивая Соня была самой удачной мишенью юковских острот и язвительных выходок, так как молча переживала их. Началось все с крутой гречневой каши, купленной Юковым на сбережения от завтраков, а инцидент с кашей был последствием непростительного промаха Сони в распространенной в то время в школе игре «в откровенность». Смысл этой полудетской игры состоял в том, что человек должен был откровенно отвечать на заданные ему вопросы. Как-то на большой перемене играли «в откровенность». Соня Компаниец на вопрос, кто ей нравится из ребят, поломавшись несколько минут, с пунцовыми щеками, еле слышно прошептала: «Юков». Поднялся хохот. Аркадия это обидело. В то время ему было безразлично, нравится ли он Соне или она ненавидит его, но, решив, что Соня опозорила его в глазах всего класса, он молча мстил ей.

«Ну, подлиза, маменькина дочка, я тебе отплачу! Я тебе покажу!» — думал Аркадий, хотя подлизываться Соня не умела, а матери у нее вообще давно не было.

Купив в буфете гречневой каши, он тайком набил ею Сонин новенький, блистающий лаковой краской пенал, — чудесный пенал, который Аркадий не прочь бы и сам таскать в своем брезентовом, прошедшем огни и воды портфеле.

Это была