Книга Последний стожар - Дмитрий Емец

– Бред какой-то! Не мог дедушка такого говорить! Когда надо было к третьему уроку, то я вообще не приходила, – буркнула мама. Она потянулась за паштетом, и Ева заметила на её руке свежую царапину.

– Откуда это? – спросила она.

Мама посмотрела на царапину и лизнула её. Общение с животными не проходит бесследно, это Ева и по себе уже знает.

– А, ерунда! Обезьянка выхватила у меня телефон – бегала, грызла, стучала им по стенам. А я забыла, что отнимать нельзя. Надо ждать, пока ей надоест и она сама бросит.

– А почему отнимать нельзя?

– Потому что обезьяна не помнит, у кого что взяла. Раз вещь у меня – значит, уже моё! Отнимешь – сразу начинает мстить… Все обезьянки, даже мелкие, ужасные истерички, а силы в них как во взрослом мужике. Видела, сколько пальцев у обезьяньих дрессировщиков? Если по три на руке есть – это ещё много… Ну всё! Семь пятьдесят пять! Пора! – внезапно воскликнула мама, и для Евы это прозвучало как команда «старт!».

Она торопливо обулась, схватила рюкзак, куртку и выскочила на улицу.

Глава 3

Котошмель

Мы исходим из того, что человеческая история создаётся людьми. Что короли всё предусмотрели, всё решают, всё у них спланировано. Что где-то есть профессионалы – политики, врачи, учёные, которым всё известно лучше нас и которые о нас заботятся. Это иллюзия. Никакой спланированности человеческой истории не существует – она абсолютная тайна даже для непосредственных её участников. Все важнейшие изменения истории происходят в человеческих душах, в некоей групповой сумме этих душ, накапливаясь в них как критическая масса, а всё остальное, даже страшные войны – лишь поверхностная рябь этих изменений.

Йозеф Эметс, венгерский философ

Был ясный солнечный день. Каждая козявка, выползшая на упавший жёлтый лист, всякое дерево, даже прыгающий по столбам ограды воробей кричали: «Аз есмь! Я существую! Это моё мгновение жизни!»

Но Ева листьями сейчас не любовалась – она неслась. Тридцать пять лет назад дедушка купил в ближнем Подмосковье дом так близко от железной дороги, что, когда проезжал поезд, стёкла в рамах начинали дребезжать. Тогда вокруг были сплошные хлипкие дачные домики, и дедушке казалось, что, выстроив двухэтажную зимнюю дачу, он возвёл дворец.

Теперь всё изменилось. На месте хлипких домиков как грибы выросли огромные коттеджи, а их узкий двухэтажный дом с пристроенной верандой и такой же пристроенной с противоположной стороны ванной казался скворечником.

Вокруг всё было уже скуплено, каждый сантиметр земли. Соседи отгородились трёхметровыми заборами с камерами, а у них так и остался забор из деревянных щитов с сохранившимися кое-где обрывками афиш. Эти обрывки были так пропитаны клеем, что их не брал никакой дождь. Дедушка, умерший два года назад, работал в цирке кем-то средним между администратором, прорабом, завхозом и специалистом по хищным кошачьим. Где это среднее, никто толком не знал, но оно было.

Ева очень спешила. На втором уроке контрольная, на которую лучше не опаздывать. Обычно в начале учебного года контрольных не дают, но их учительница считала иначе. У неё каждая четверть была разбита на десять контрольных, и если кто-то контрольную пропускал или плохо писал, то это была двойная трагедия: одна для учительницы, а другая для самого бедняги.

Подбегая к станции, Ева обнаружила, что там, где она всегда переходила пути, за ночь вырыли ров и поставили охранника. Железнодорожное начальство в очередной раз боролось с «перебегальщиками». Значит, переходить придётся по верхнему мосту, а это ещё добрых три минуты.

Когда Ева, запыхавшись, скатилась по длинной грохочущей лестнице, электричка уже закрыла двери, но пока стояла. Ева побежала вдоль электрички, умоляя небо, чтобы машинист увидел её в зеркало. Размахивала руками, подпрыгивала. Бесполезно. Её не видели – либо не желали видеть.

«Ну в день рождения же можно! Пожалуйста! Ну пожалуйста! Один раз!»

Ева бросилась к дверям и попыталась раздвинуть их. Не смогла. Перебежала к следующему вагону – может, там дверь окажется не такой упрямой? И опять не повезло. Ева метнулась дальше.

«Открой мне! Заметь меня!»

Ощутив сильное, в тоску переходящее желание, чтобы ей повезло, она отчаянно рванула двери в разные стороны – и… это случилось.

Всё выглядело как нечёткое наложение двух кадров. И вот эта вторая дверь – не внешняя, которая оставалась закрытой, а другая, на втором кадре, вдруг открылась. Ева, не задумываясь, рванулась вперёд и, прорвав плечом невидимую обёрточную бумагу, оказалась в уже тронувшемся поезде. Здесь она потеряла равновесие и стукнулась виском о стенку. Боль от удара заставила Еву забыть странное чувство, словно продираешься сквозь что-то, а оно тотчас смыкается. На всякий случай она ещё раз оглянулась. Так и есть – почудилось. Дверь как дверь.

Потирая висок, Ева перешла из тамбура в вагон и села. Найти свободное место оказалось несложно. Почему-то вагон был почти пуст. Кроме Евы в нём ехали всего трое, сидящие в другом ряду – чуть влево и наискосок. У окна расположился плотный мужчина с необычной внешностью прямоходящего салата и одновременно римлянина времён упадка. Щёки – два помидора. Снизу к помидорам подклеена жёлтая груша – подбородок, утыканный колючками щетины. Щетина такая толстая, что кажется, перекусить её можно только плоскогубцами. Любая бритва тут бессильна. Где-то между грушей и помидорами затесался алый маленький рот с очень пухлыми губами – вылитая клубника. Сизый крупный нос смахивает на перезревшую сливу. Лоб мясистый, с толстой складкой над переносицей. Голова совершенно лысая, и только на макушке произрастают две заблудившиеся проволочки. Кроме того, на фруктовом лице присутствуют маленькие внимательные глазки-виноградинки, пристально разглядывающие сейчас Еву.

– Здрасьте! – тревожно сказала Ева и сделала пальцами застенчивое движение.

Мужчина с красными щеками на её приветствие не отреагировал, лишь помидоры его невнятно дрогнули – что, вероятно, означало мимику. Между ним и его соседом стоял чёрный ларец. Ева посмотрела на ларец, потом на соседа и… О нет! Лучше б она посмотрела на что-то другое! Если, изготовляя мужчину-помидора, природа вдохновлялась овощами и фруктами, то здесь её явно занимали строительные материалы. Тело было как гигантская плита, а голова красивая, неподвижная, с правильными чертами, точь-в-точь как у статуи в музее. Еву это напугало. На секунду мелькнула мысль, что кто-то действительно отбил у греческой статуи голову, а потом оживил всю эту конструкцию.

У ног грозного человека-плиты помещался внушительного вида контейнер с окованными металлом углами. Человек-плита цепко придерживал его коленями. В руках у него был тубус, вроде тех, в которых художники носят ватман.

Ева перевела взгляд на третьего пассажира вагона – и немного успокоилась. Это был небольшой подвижный старичок с длинными седыми волосами. Лёгкие, невесомые волосы его походили на пушинки одуванчика. Казалось, ветер вот-вот подхватит их, сорвёт и унесёт. Лицо у старичка было умиротворённое. На Еву он посматривал с ласковым любопытством.