Книга Миссис Калибан - Рейчел Инглз

Лягушатник нашелся там — сидел на краешке кровати, смотрел в ее сторону. Постель была застелена простынями. Она сделала шаг в комнату. Он встал — громадина.

— Все в порядке? — неуверенно спросила она.

— Да.

— Ты спал? — Он кивнул. — Проголодался? Я тебе завтрак приготовлю. — Она вывела его обратно в кухню. На полпути туда она с удивлением остановилась. Рама на подоконнике в коридоре, где она выращивала свои ценные яблочные огурцы, была пуста.

У нее из-за спины он произнес:

— Ничего, что я еду съел? У меня так долго не было еды. Ты ее копила?

— Нет, все в порядке, — ответила она. В конце концов, это же просто пища, а для чего еще пища нужна? — Я просто не ожидала, что будет пусто.

— Я съел один. Такой вкусный. Я ел дальше.

— Я рада, что тебе понравилось.

— Очень хорошо. Отлично. Таких овощей я раньше не ел. Еще есть?

— Нет, я именно поэтому сама их и растила. Но могу добыть тебе что-то похожее. Когда пойду в магазин, куплю огурцов.

Она сварила ему еще спагетти и попробовала дать немного риса с соевым соусом, который ему очень понравился. Спагетти он опять съел, подняв тарелку и позволив всему ее содержимому медленно вывалиться ему в открытый рот.

— Меня зовут Дороти, — сказала она.

— Меня зовут Ларри.

— По радио сказали, что тебя зовут Акварий.

— Так назвал профессор, когда меня поймали. Но я не мог произнести. Теперь могу, но уже привык, что меня зовут Ларри.

— А как тебя звать на твоем языке? — спросила Дороти.

— Слишком иначе. Мы не даем имен.

— А путаницы не бывает?

— Все знают. Мы узнаём друг друга.

— Разговариваете?

— Тоже иначе.

Дороти выждала. Он безмятежно взирал на нее.

— Как?

— Больше как музыка, но не как у вас музыка. Не прыгучая.

Она встала из-за стола и включила радио. Шла зарубежная передача. Играли запись Моцарта.

Он спросил:

— Это музыка?

— Да.

— Я никогда такой музыки не слышал. В Институте такой не было.

Она хотела было выключить, но он произнес:

— Пожалуйста, дай послушать, — и она оставила.

— Извини меня, но мне теперь посуду вымыть надо. Если ты больше ничего есть не хочешь.

— Нет, спасибо.

Она взялась прибираться в кухне, а он наблюдал за ее действиями с большим вниманием, как дитя, чей взгляд не отрывается от матери, куда б та ни пошла. Поскольку он так отличался от всего, ее совсем не беспокоило, что он видит ее до сих пор в халате, непричесанную.

Он спросил:

— Утро — время веселья?

— Совсем наоборот, — ответила она, вытаскивая из мойки пробку.

— Платье на тебе — одеяние праздника?

— Это просто халат поверх ночнушки. То, что было на мне вчера вечером, больше подходит для компании, но неформально. Это было… ну а тебе что больше нравится?

— Это.

— Считаешь, наряднее?

— Больше особое.

— А волосы — чтобы так вот?

— Так лучше.

— Это потому, что одежда и волосы теперь длинные, а вчера вечером платье было короче, а волосы забраны наверх?

— Теперь понимаю, — сказал он. — Мне нравится, когда такое без ограничений. Дело не в правилах одежды. Это вопрос свободы.

— Для меня это привычка. Есть общее представление, что определенная одежда годится для определенных дел. Как только эту привычку принимают, она начинает что-то значить. А потом нарушить ее — тоже что-то означает.

— Для меня одежда не обязательна. Я не вижу значения.

— Защищаться от погоды, для тепла и чтоб кожа много солнца не получала, или чтоб не резаться или царапаться.

— У меня кожа крепкая, — сказал он. Поднял ее руку, пока она протирала столешницу, и положил ее ладонь себе на предплечье. Провел ее ладонью себе по всей руке от плеча до запястья. Ее это потрясло и порадовало. Еще долго после того, как ее ладонь отстранилась от его руки, она, казалось, помнила это ощущение: тепло, гладко, крепкие мышцы.

— Да, — сказала она. — Ты извини меня, пожалуйста, обычно по утрам я прибираю, а потом можем сесть и решить, что будем с тобой делать.

— Можно мне тоже прибирать?

— Ну, — рассмеялась она, — давай составишь мне компанию, вот и все.

— Можешь показать мне, что делать. Видишь ли, я к такому не привык. Все иначе. Раньше меня только изучали. Ничего не было. А теперь есть всё. Я могу разное делать. Можно? Ты мне не запретишь?

— Нет, конечно. Тебе только не стоит выходить днем на улицу. А ночью, наверное, можно.

Она сполоснула вехотку, развесила ее на бортике раковины и вышла в дверь и по коридору в гостевую комнату. Он двинулся за нею, закрыв за собой дверь и заглушив звуки Моцарта. Она повернулась спросить, хочет ли он, чтоб радио и дальше играло, и при свете — ярком, хоть и через занавески — увидела, что когда он спрашивал, не запретит ли она ему делать то, что ему хочется, возможно, он имел в виду нечто вполне предметное. Чтоб носить одежду, есть еще одна причина, которую она из чопорности не упомянула.

Он шагнул вперед, снял с нее халат и дал ему упасть на кровать, после чего принялся снимать с нее ночнушку сверху вниз — но быстро сообразил, что она, должно быть, сделана так, чтобы получалось в другую сторону. Он приподнял край у нее возле колен и стащил через голову. Потом мягко толкнул ее на кровать. Сел с нею рядом. Глядя на нее, сказал:

— Я никогда не видел. Мужчин — но не как ты.

— Женщина, — прошептала она, и горло у нее начало перемыкать.

Он спросил:

— Боишься?

— Конечно.

— Я нет. Мне хорошо. Но очень странно.

Да не просто странно, подумала она. И затем: нет, все то же самое. Они вместе перекатились назад по кровати.

— Постой. Не так, — произнесла она.

— Покажи мне.

— Мне как-то неловко.

— Что это значит?

Она толком не знала. Какая, к черту, разница — при такой встрече?

Позднее, когда они лежали бок о бок, она спросила:

— Ты молодой, старый или где-то между?

— Я между молодым и где-то между. А ты?

— Я тоже, но, боюсь, я теперь ближе к где-то между, чем к молодой. Посередине.

— Это время тебе хуже, чем было раньше?

— Сейчас нет. Сейчас лучше.