Книга Мистер Джиттерс - Кэт Эллис

– Ага. Во время летнего фестиваля куча народу приезжает посмотреть, где снимали «Ночную птицу»…

Я выросла среди людей, которые восторженно шептали «Ночная птица!», когда встречали Нолана на улице. Я смотрела его культовую работу сотни раз. Благодаря этому фильму мои родители познакомились и стали знаменитыми, хотя Лорелея больше никогда не снималась в кино. Некоторое время она играла роль жены и матери, а потом ей, видимо, надоело, и она решила стать кем-то иным.

– Он тебе не очень-то пригодится, – замечает Грант, указывая на телефон в моих руках. – По крайней мере, в Харроу-Лейке. В котловине не ловит мобильная связь.

– И как же мне тогда звонить? Я должна быть на связи с больницей.

– Думаю, у твоей бабули есть стационарный телефон.

– Думаете?

Именно в этот момент он решает стать немногословным.

Мы огибаем темный водоем. Впереди маячат огни улиц. Это Харроу-Лейк – городок и озеро, давшее ему название. Интересно, разозлится ли Нолан, узнав, что я побывала здесь? Одно дело – включить пункт в завещание. Это что-то очень отдаленное, неопределенное… нереальное. Если бы он действительно хотел, чтобы я увидела Харроу-Лейк, он мог привезти меня сюда сам. Показать мне город, который в некотором смысле создал. Город, где родился его шедевр.

Даже если он разозлится, я попробую переубедить его: например, скажу, что поездка в Харроу-Лейк – отличная возможность узнать что-нибудь новое о его главном фильме. Оптимальное решение.

Здесь очень изящные фонарные столбы – изогнутые, с двумя стеклянными светильниками. Они напоминают чопорных старушек, пытающихся унести свет в ведрах. Я машу им рукой, но так и не дожидаюсь ответного приветствия. Мимо мелькают витрины магазинов, в которых отражается мое уставшее лицо. За домами виднеется озеро, похожее на огромный темный спящий глаз. Оно настолько большое, что в сумерках не видно другого берега. Мы медленно плетемся по главной улице городка за другими машинами. Над дверями старомодных дощатых домиков можно различить нарисованные вручную вывески вроде «Продуктовый Гарланда», «Закусочная Easy Diner», «Гостевой дом Ромера» и «Снасти и наживка у Тейлора». Я знаю все эти места. Это «Ночная птица» во плоти, живые, дышащие декорации. Чужие и знакомые одновременно.

В некоторых помещениях еще горит свет: люди развешивают плакаты и разноцветные гирлянды. На мгновение сердце болезненно сжимается: в одном из окон я вижу лицо своей мамы. Но это всего лишь фото – очередной рекламный плакат «Ночной птицы».

– Все уже готовятся к параду на следующей неделе, – объясняет Грант, указывая на украшения. – Он открывает недельный фестиваль, который мы проводим каждое лето для оголтелых фанатов «Ночной птицы», чтобы они могли посмотреть, где снималось кино, и не доставали нас весь остальной год.

Кажется, этот фестиваль – не самое долгожданное событие в календаре Гранта.

– Подумай, может, ты тоже захочешь поучаствовать в параде. Все местные детишки идут. Обсуди с бабулей. Уверен, она…

– Я уже уеду к тому времени.

«Не больше трех дней», – пообещал Ларри.

Если только Нолан не…

Нет. Никаких «если».

Сквозь шум мотора пробивается какая-то слабая мелодия. Не могу узнать песню, но это точно что-то старое, знакомое. По рукам, разрисованным черными чернилами, пробегают мурашки. За витринами магазинов и забегаловок я замечаю еще одно небольшое здание. Фонарь освещает старую вывеску: «Музей и сувениры Брина». Вдруг в круге бледного света появляется человек. Наверное, это хозяин пришел запереть дверь. Но в этой фигуре есть что-то тревожное, неправильное. Высокая и худая, словно искусственно растянутая, она как-то странно замерла в свете фонаря.

– Все в порядке? – спрашивает Грант, и я перевожу взгляд на него.

Когда я снова поворачиваюсь к окну, у музея уже никого нет.

– Я просто… Мне показалось, что рядом с музеем кто-то стоял, но он уже ушел.

– По идее здесь не должно никого быть в это время, – замечает Грант. – Музей закрывается в пять во все дни, кроме четверга.

Я опять смотрю на кружок света под мерцающим фонарем, но теперь там пусто. Здания снова сменяются деревьями, и вскоре в темноте перед нами возникает одинокий домик. В маленьких окошках горит свет, комнаты на верхнем этаже расположены под самой крышей с крутыми скатами. Здесь нет фонарей. Нет других домов, указывающих на наличие цивилизации. Кажется, солнце в этом месте никогда не может рассеять тени.

– Вот тебе и «Хижина в лесу»[7], – бормочу я себе под нос, но даже не могу заставить себя потянуться к дверной ручке.

И тут дверь пикапа открывается сама собой. Грант стоит снаружи с моим чемоданом.

– Ты что-то сказала?

Я молча вылезаю из машины. Горячая рука Гранта застывает на моей спине на пару секунд. Возможно, ему тоже стоит рассказать историю про мужика на премьере фильма и запах горелого мяса. Но я лишь отступаю в сторону и забираю у него чемодан.

– До скорого.

Я оставляю его у пикапа и решительно направляюсь к крыльцу. Стучу в дверь. Открыто. Зловещее напоминание о том, как я вернулась в нашу квартиру… Неужели это было вчера?

В доме стоит затхлый, мертвый запах старой древесины и иссохших оболочек насекомых.

– Эй! – кричу я в пыльную пустоту, медленно идя по дощатому полу прихожей. – Есть кто-нибудь?

На столе, в мягком свете лампы с витражным абажуром, стоит винтажный черный телефон с дисковым номеронабирателем. У Нолана такой же. Возможно, мне стоит позвонить Ларри. Если я объясню ему, что стою посреди дома, до жути напоминающего фильмы Нолана, он, возможно, разрешит мне вернуться в Нью-Йорк прямо сейчас.

Я ощущаю движение воздуха за спиной. Обернувшись, я обнаруживаю в дверном проеме женщину, которая наблюдает за мной, скрестив руки на груди. Ее побелевшие волосы собраны в тугой пучок на макушке, несколько прядей обрамляют мертвенно-бледное лицо. Она ярко накрашена: темно-коричневые тени на впалых веках, тонкие нарисованные брови застыли в разочарованном изумлении. Помада сливового цвета просочилась в мелкие морщинки, которыми испещрена ее кожа. Она напоминает мне куклу из ужастика.

– Я… Дверь была открыта.

Полагаю, это и есть моя бабушка. И тут до меня доходит, что я понятия не имею, как к ней обращаться. Грант называл ее моей бабулей, но для меня это звучит дико. Она – чужой человек.

– Я Мойра Маккейб. А ты… Должно быть… Девочка Лорелеи? Господи, как ты выросла! – говорит она, протягивая руку.

Я хочу поправить ее, но останавливаюсь. Я слишком привыкла быть девочкой Нолана. Ощущение, будто я ошиблась съемочной площадкой. Я пожимаю ее руку, но тут же отпускаю, чтобы больше не чувствовать холодную, сухую, как бумага, ладонь.