Книга Уловка-22 - Джозеф Хеллер

— Хэвермейер, какого дьявола ты не делаешь противозенитного маневра? — яростно набрасывались на него летчики после возвращения с задания.

— Эй вы, оставьте капитана Хэвермейера в покое! — обычно говорил в таких случаях полковник Кэткарт. — Он же, черт побери, наш лучший бомбардир.

Хэвермейер ухмылялся, кивал головой и объяснял, как он охотничьим ножом надрезает пулю, превращая ее в «дум-дум», перед тем как всадить в полевую мышь, а проделывал он это в своей палатке еженощно.

Хэвермейер действительно был потрясающим бомбардиром, но он шел по прямой и всегда на одной высоте от исходного пункта до цели, и так же шел дальше, пока не убеждался, что бомбы достигли земли и там взметнулось оранжевое пламя, вырос крутящийся столб дыма, а перемолотые в пыль обломки заклубились и покатились огромной черно-серой волной. В шести машинах, ведомых Хэвермейером, сидели объятые смертным страхом люди, неподвижные, как истуканы. Сам же бомбардир сквозь плексигласовый нос кабины с глубочайшим интересом прослеживал путь каждой бомбы, рискуя попасть под обстрел немецких зенитчиков, которые за это время могли навести орудия и дернуть спусковой крючок, или веревку, или выключатель, или дьявол их там знает, что они дергали, когда хотели убить совершенно незнакомых им людей.

Ведущий бомбардир Хэвермейер никогда не промахивался. Йоссариан раньше тоже был ведущим бомбардиром, но его понизили в должности, потому что с некоторых пор ему стало плевать, попал он в цель или промазал. Он решил или жить вечно, или умереть, а если умереть, то только во время попытки выжить. И единственное боевое задание, которое он давал себе каждый раз, — это вернуться на землю живым.

Ребята любили летать с Йоссарианом, потому что он выходил на цель, делая «бочки» во все стороны, круто взмывая «свечой» и пикируя, резко крутясь и вертясь, заставляя пилотов пяти других машин делать то же самое, чтобы сохранить подобие строя. Самолеты выравнивались на какие-то две-три секунды, чтобы отбомбиться, и затем снова взмывали, надсадно воя моторами. Пробираясь сквозь огонь проклятых зениток, Йоссариан продолжал так отчаянно петлять, что шесть машин вскоре разлетались по всему небу, как земные молитвы. Каждый самолет при этом мог стать легкой добычей немецких истребителей, однако обычно к этому времени они уже не появлялись в воздухе. Стало быть, опасен был лишь зенитный огонь, а Йоссариан не любил, если рядом с ним взрывались самолеты. Только когда все эти немцы оставались далеко позади, он устало сдвигал шлем на вспотевшую макушку и переставал рявкать в переговорное устройство команды Макуотту, сидевшему за штурвалом. Теперь Макуотт уже мог позволить себе полюбопытствовать, куда упали бомбы.

— Бомбы сброшены, — докладывал сзади сержант Найт.

— Мост разбомбили? — спрашивал Макуотт.

— Откуда мне знать, сэр. Меня так здорово кидало, что я не разглядел. А теперь все заволокло дымом и ничего не видно.

— Эй, Аарфи, бомбы попали в цель?

— В какую цель? — спрашивал толстенький, вечно попыхивавший трубочкой штурман капитан Аардваарк, роясь в куче разложенных сбоку от Йоссариана карт. — Разве мы уже дошли до цели?

— Йоссариан, бомбы попали в цель?

— Какие бомбы? — спрашивал Йоссариан, единственной заботой которого было не угодить под огонь зениток.

Тогда Макуотт принимался напевать:

— Как я рад, как я рад, мы попали к черту в ад!

Йоссариану было плевать с самой высокой колокольни, поразил он цель или нет. А вот Хэвермейеру и другим ведущим бомбардирам это было далеко не безразлично. Бывали случаи, когда кто-нибудь злился на Хэвермейера и лез на него с кулаками.

— Я сказал вам, оставьте капитана Хэвермейера в покое, — сердито предупреждал полковник Кэткарт. — Разве я не говорил, что он, черт возьми, наш лучший бомбардир?

Хэвермейер скалил зубы, когда полковник приходил ему на помощь, и засовывал за щеку очередную плитку прессованных земляных орешков.

Хэвермейер добился больших успехов, стреляя по ночам в полевых мышей из пистолета, украденного из кобуры покойника в палатке Йоссариана. Хэвермейер использовал для приманки конфету и усаживался в темноте, поджидая грызуна. В одной руке он держал пистолет, а палец другой руки продевал в петельку веревки, протянутой от рамы москитной, сетки к выключателю лампы. Веревка была натянута, как струна банджо, и стоило ее чуть потянуть, как рама захлопывалась, а вспышка яркого света ослепляла дрожащую жертву. Хавермейер с восторгом наблюдал, как крохотный зверек таращил перепуганные глазенки, отыскивая врага. Когда же мышиные глазки встречались с его взглядом, он с громким хохотом нажимал на спусковой крючок и посылал в мечущееся мохнатенькое тельце пулю за пулей, наполняя палатку раскатистым грохотаньем, пока наконец юркая мышиная душа не отправлялась на небеса к своему создателю.

Однажды ночью, когда Хэвермейер выстрелил в мышь, Заморыш Джо выскочил из палатки босой, вопя что было мочи. Разрядив свой собственный пистолет сорок пятого калибра в палатку Хэвермейера, он ринулся вниз по откосу выемки, лихо вскарабкался на противоположную сторону и вдруг исчез, провалившись в одну из земляных щелей, которые, словно по мановению волшебной палочки, появились у каждой палатки на другое же утро после того, как Милоу Миндербиндер разбомбил расположение своей эскадрильи. (Это случилось незадолго до рассвета в дни великой осады Болоньи, когда в ночном воздухе реяли, как привидения, безгласные тени мертвецов.) Заморыш Джо находился в состоянии, близком к помешательству: он снова выполнил норму вылетов и был временно освобожден от полетов, а это выводило его из себя. Когда Заморыша Джо выудили с сырого дна земляной щели, он бормотал что-то бессвязное о змеях, пауках и крысах. Дно осветили карманными фонариками, но, кроме нескольких дюймов застоявшейся дождевой воды, там ничего не оказалось.

— Вот видите! — крикнул Хавермейер. — Я говорил вам, что он псих, ведь говорил же?

4. Доктор Дейника

Заморыш Джо бесспорно был ненормальным, и никто не знал этого лучше, чем Йоссариан, который изо всех сил старался как-нибудь помочь ему. Но Заморыш Джо не желал и слушать Йоссариана. Он не желал слушать Йоссариана, ибо считал его самого психом.

— А почему он, собственно говоря, обязан тебя слушать? — спрашивал Йоссариана доктор Дейника, не поднимая глаз.

— Но у него же неприятности…

Доктор Дейника презрительно фыркнул.

— У него неприятности! Что же обо мне сказать в таком случае? — продолжал Дейника, мрачно усмехаясь. — О, лично я никому не жалуюсь. Я знаю, что идет война. Я знаю, что масса людей готова на жертвы во имя нашей победы. Но почему я должен быть одним из этих людей? Почему не призовут в армию кого-нибудь из тех старых врачей, которые посылают публике воздушные поцелуйчики и болтают, будто медики готовы на жертвы? А я не хочу приносить жертвы. Я хочу приносить домой доллары.

Доктор Дейника был аккуратненький, чистенький человек, для которого хорошо провести время — значило всласть побрюзжать. У него были темные волосы и умное мрачное личико со скорбными мешочками под глазами. Постоянно озабоченный своим здоровьем, он чуть ли не каждый день ходил в медчасть, заставляя одного из двух санитаров мерить ему температуру. Эти два парня фактически делали за него всю работу, причем настолько успешно, что доктору оставалось только сидеть на солнышке, греть свой насморочный нос и размышлять, чем это так озабочены все люди вокруг. Рядовых из медчасти звали Гэс и Уэс. Они достигли большого успеха, подняв медицину до уровня точных наук: тех, кто приходил к ним с температурой выше тридцати восьми градусов, они немедленно отсылали в госпиталь. Всем больным, за исключением Йоссариана, с температурой ниже тридцати восьми градусов они, чтобы отделаться, мазали десны и большие пальцы ног раствором марганцовки и давали таблетку слабительного, которую каждый уважающий себя больной тут же забрасывал в кусты. Если градусник показывал тридцать восемь ровно, посетителя просили зайти через часок — снова измерить температуру. Йоссариан с температурой тридцать семь и девять десятых мог отправляться в госпиталь, когда его душе угодно, — Гэс и Уэс ему были нипочем.