Книга Любовь заказывали? - Иосиф Гольман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да ладно, верю, – действительно поверил Железнов. Было в парнях что-то, не соответствующее представлениям Глеба о наркодилерах.
А через двадцать минут и вовсе сдружились, с полкилометра протолкав полуторатонный автомобиль к видневшейся впереди заправке. Как выяснилось, датчик привирал в сторону преувеличения.
Все пятьсот обещанных рублей в виде бензина протекли в бездонный бак «Спортейджа», но и Глеб свое обещание выполнил. Расставались друзьями, таджики даже открыли молнии на баулах и снабдили его свежей столовой зеленью.
– Конопля бы тоже не помешала, – задумчиво проговорил Железнов.
Таджики переглянулись, и один из них быстро черканул на обрывке бумаги телефон.
– Позвони через пару дней, ладно? Мы не торгуем, так, для себя. Ну и для друзей, – на прощание улыбнулся азиат.
Так и не понял озадаченный Глеб, кого же он вез. В итоге решил, что честных людей: ему неприятно было бы думать о себе как об участнике наркотрафика – пусть даже невольном.
Весь день Глеб зарабатывал деньги. Когда-то он уже этим занимался, но на «жигуле» было сподручнее, по крайней мере, не приходилось объяснять, что это не шутка и не попытка изнасилования. Последнее очень волновало матрону постбальзаковского возраста в норковой шубе, которая сначала активно ловила тачку, а потом боялась в нее садиться.
В итоге села, конечно. И даже щедро заплатила. То ли за то, что аккуратно довез, то ли за то, что не изнасиловал. Но вылезала с обиженным лицом, заронив у Глеба подозрения, что, будь он поманьячнее, плата могла бы сильно возрасти.
Вечером он повел Безрукова в ресторан – не в один из тех, куда он ходил обычно, в гораздо более скромный. Но все равно бывший директор словил полный кайф: от вкусной еды, от чистой скатерти, от отчаянно фальшивившего певца.
Глеб почувствовал удовлетворение. Все же ощущение, что он кому-то нужен, было для него базовым.
А Томке он был нужен, это точно. Когда очередная командировка затягивалась, она буквально обрывала ему телефон. И даже однажды примчалась в Нерюнгри сама.
Не надо было о ней думать. Потому что вспомнилась не горячая ночь в Нерюнгри, а все те же ноги на длинном белом ворсе…
Однако в этот вечер о жене пришлось вспомнить еще раз. Когда вставлял штырь противоугонного устройства, натолкнулся на проблему. Обычно «Дракон» – так оно именовалось – вставлялся легко. А здесь ему явно что-то мешало.
Глеб достал из бардачка маленький фонарик, нагнулся и сразу увидел в «норке» помеху. Без особых усилий ее извлек. Оказалось – свернутая в трубку бумажка.
Разворачивая, уже знал, что внутри:
«Милый, прости меня. Возвращайся, я без тебя не могу. Я люблю только тебя. Прости меня, пожалуйста.
Твоя Томка».
Это могла придумать только жена. Потому что только она так знала Глеба. Знала, что не придет за деньгами. Что не станет делить квартиру. И что, когда отойдет от первого шока, поедет за своим «Спортейджем».
На охраняемой стоянке он защитный штырь не вогнал. Вот и место определила, которое в итоге не обойти.
Он тщательно порвал бумажку, бросил кусочки в снег и снова сунул штырь в отверстие. Железяка вошла глубже, чем в первый раз, но опять не до конца.
Выматерившись, Глеб достал последнюю помеху. Опять свернутую в трубку бумажку. Развернул – доллары США.
Заперев наконец машину, тяжело вылез из салона, аккуратно закрыл за собой дверь и направил стопы к безруковскому жилью.
А в снегу у нарядного «Спортейджа» к белым клочкам добавились зеленые.
…В школу Глебка явно опаздывал. Как это получилось – понять не мог. Мать разбудила – еще не рассвело, он отчетливо помнил ее ласковое: «Вставай, сыночка!»
А потом – как провалился.
И это уже серьезно.
Если батя, угрюмый здоровенный лесник, которого все окрестные пацаны с уважением и некоторой опаской кличут «дядя Паша», узнает о его даже не прогуле, а опоздании, быть беде.
Глеб очень любит своего батю, вовсе он не злой. И за «Бешеного Лешего», как его назвал Вовка Бондарев, Глебка вступился яростно, хоть и был на полголовы ниже Вовки.
Никакой батя не бешеный. Просто он относится к лесу и его обитателям, как к людям. А иногда, честно говоря, и лучше, чем к людям.
Да и не надо было Вовкиному отцу стрелять в олениху-важенку. Одним выстрелом убил двоих. Зачем? Дал бы ей родить – было бы в лесу два оленя.
Вот батя и рассердился. Так отмолотил дядю Андрея, что тот потом без малого месяц отлеживался: кулачищи-то у бати пудовые.
Глебка посмотрел на свои руки. Наверняка, когда он вырастет, у него будут такие же.
С Вовкой на следующий день помирились. Он в отличие от Глебки своего батю уважал не слишком: не мог простить мамкиных страшных синяков. Шепотом Вовка сказал, что его отец не только в важенку стрелял. Но и в дядю Пашу, когда понял, что попался. Поэтому и в милицию не пожаловался. Ни за чудовищные побои, ни за разбитый об кедр и выброшенный в таежную речку нарезной карабин, который и стоит немало, и купить его непросто: замучаешься со справками.
В общем, побаивались батю. Не только пацаны и не только в их деревеньке. Может, лишь мама его и не боится. Скорей наоборот: если батя сотворит что-нибудь предосудительное, то старается маме на глаза не показываться.
Мама говорит, раньше он был другим. Совсем другим. Мягким и добрым, несмотря на свою не человеческую, а какую-то звериную мощь.
Они дружили со школы. Жили в разных деревеньках – их тут по лесу достаточно понатыкано, – а учились вместе. Так, она говорит, он уже в школе с разным зверьем сдружился: то приволок попавшего в силки зайца (сам же их и ставил) – не смог добить обезноженного, с печальными глазами зверька, – то барсука какого-то больного притащил. Даже с волчонком общался: раза три видели, как он с ним играл. И ведь наверняка волчица была где-то неподалеку! Позже злые языки ему эту странную дружбу припоминали.
А из-за барсука, кстати, даже школу на карантин закрывали – заподозрили у животного (барсук все же подох, несмотря на все заботы) какую-то неприятную болезнь. Будущему же леснику – все нипочем.
Кстати, никаким доморощенным гринписовцем он никогда не являлся, ту же зайчатину с жареной картошечкой уплетал за обе немалые щеки: когда из ружья палишь, печальных глаз не видно. Он совершенно справедливо считал, что глупо не кормиться со своей собственной земли. И так же глупо свою собственную землю гадить. Вот такая несложная философия.
Что еще увлекало молодого Павла Петровича? Да, пожалуй, более ничего.
Только две страсти у него и было: лес да Глебкина мама.
Когда его взяли егерем в охотхозяйство, мама была счастлива. Хоть и говорят, что у лесника на каждом сучке висит или рубль, или бутылка, у Павла Петровича такого не наблюдалось. А здесь и зарплата побольше, и, главное, когда приезжают пострелять важные гости, подарки могут быть в разы больше зарплаты.