Книга Ради усмирения страстей - Натан Энгландер

Стуча в двери, шепча в сонные уши, Мудрецы подняли с постелей всех трудоспособных, и все вместе они тайком пришли на то место, вооружившись зубилами и кухонными ножами, отвертками и мотыгами. Это был единственный случай, когда жители Хелма, хоть на пару метров, вышли за его пределы. Взяв в руки кирпичи, предназначавшиеся для стен тоннеля, они дождались сигнала Гронама. Он заухал, как филин, и они принялись за дело – стали выбивать на каждом продольную линию. Незадолго до рассвета, прежде чем рабочие, вернувшись, нашли, что кирпичи сложены так же, как и в конце смены, только площадку, словно снегом, припорошило пылью, Гронам издал указ. Верхнюю половину каждого кирпича следовало считать принадлежащей им, другую же половину, ниже линии, собственностью железной дороги. В таком случае, когда поезд въедет в тоннель, на самом деле он пройдет не совсем по Хелму. Они восхитились мудростью Гронама: железная дорога осталась вне города, а жители его еще и разбогатели, ведь теперь каждый из них стал обладателем такого количества верхних половинок кирпичей, какого у него в жизни не водилось.

Мендлу вспомнилось то утро. Он стоял в ночной сорочке возле родительского дома и смотрел, как его деда – могучего Гронама – несут обратно на площадь на плечах соседи и знакомые. Какая простая жизнь была тогда, подумал он. Даже такое великое дело, как битва с железной дорогой, сейчас казалось таким простым.

От этих воспоминаний делалось дурно (таким пугающим был переход от утра далекого детства к нынешнему, что, как капкан, впивалось зубьями в их жизнь). Догоняя компанию махмирцев, он споткнулся и чуть не сбил с ног малышку Иохевед. Но удержался и девочку придержал, и они стали вместе прокладывать себе путь в потоке евреев, который вскипал, закручивался и в конце концов разбивался о тяжелые платформы вагонов-скотовозок.

Мендл не понимал, как ребе думает добраться до тоннеля живым, хотя верил в успех. Тьма вокруг сгущалась так давно, что казалось, еще немного – и она накроет их наконец, втянет в свой вакуум, и тоннель уже разинул свой зев, готовый поглотить их, как монеты, падающие в карман.

Именно такое ощущение было у Мендла, когда они оторвались от толпы: как будто они падают с раскрытой ладони, стремглав летят вниз.

В минуту, когда два охранника прошествовали мимо входа в противоположных направлениях, придерживая овчарок на тугих поводках, в минуту, когда снайпер на крыше поезда отвернулся, и до того, как Мендл последовал за ребе в тоннель, Иохевед заметила своего дядю Мишу и застыла. Мендл не наткнулся на нее на этот раз и до самой смерти будет жалеть об этом.

Иохевед смотрела, как дядю грубо, пинками и тычками, заталкивают в товарный вагон, ее доброго дядю, который вырезал для нее фигурки из марципана: цветы, фрукты и павлинов с перьями, тающими на языке.

– Пойдем, Иохевед, – позвал ребе из тоннеля, не сбавляя шага.

Но темнота была такой пугающей, а там – на расстоянии всего одного вагона – был ее дядя Миша, у которого всегда для нее припасен подарок.

И тут она услышала громкий, злобный лай – лаять так не могла бы больная еврейская собака, хотя их еще раньше уничтожили. Так лает собака, рвущаяся с поводка. Иохевед обернулась посмотреть на собаку, обегавшую толпу.

Не успела собака добежать до нее, прыгнуть и вцепиться клыками, срывая лоскутья кожи и плоть с костей, снайпер на крыше вагона выпустил ей в шею одну-единственную пулю. Пуля проделала красную дырочку, точь-в-точь как амулет, который могла бы носить другая, менее скромная девочка. Иохевед прижала палец к горлу и подняла глаза к небу, не понимая, откуда этот странный подарок.

Один лишь Мендл обернулся на звук выстрела, остальные слишком хорошо помнили урок Содома.

Махмирцы дошли по рельсам до поворота, где и обнаружился поджидающий их пассажирский поезд. Наверно, второй поезд держали наготове возле каждого гетто, чтобы махмирцам не пришлось ехать вместе с мекилимцами. Вагоны были старые, разномастные, реликты прошлого века. Локомотив в отдалении казался слишком маленьким для такого состава. Но все же это куда лучше, думал Мендл, чем грузовые вагоны и хаос, оставшийся по другую сторону тоннеля. Мендл был уверен, что машинист ждет, когда тронется другой поезд, из следующего гетто, со своим грузом. Здесь всегда была такая глушь – ни туристов, ни торговцев, что к одноколейке не стали добавлять второй путь, и вдруг столько пассажиров, так богата оказалась эта страна евреями.

– Ну? – обратился ребе к Мендлу. – Ты у нас самый высокий. Погляди, что там.

Возле каждого вагона Мендл ставил ногу на металлическую ступеньку и подтягивался к окну, держась за скобу. Руки у него крупные, как и положено в их роду. У Гронама, говорят, ладонь была шириной с лопату. У Мендла же – правда, чуть поменьше – руки всегда были пухлые, неуклюжие, но в остальном ничего особенного. В гетто все стало по-другому. Они загрубели, стали пугающе сильными. В какой-то момент, когда он схватился за поручень, махмирцы даже не были до конца уверены, чего ждать: заглянет ли он в окно или завалит вагон им на головы.

Наклонившись вправо и вглядываясь в глубь вагона, Мендл рассказывал о своих открытиях.

– Полный, – говорил он. – Полный. – Потом: – И этот битком.

Сбившись в кучку, ребе и его ученики после таких известий переходили к следующему вагону.

С четвертой попытки им повезло: вагон оказался пустой, и Мендл, надавив, открыл дверь. Махмирцы поспешили войти, не сознавая еще, как им повезло, и не ведая о том, что сели в поезд не для евреев.

Будь это другой поезд, на том путешествиям махмирцев пришел бы конец, но это оказался цирковой поезд. Артисты ждали, когда освободится путь – им предстояло очень ответственное выступление. Люди тертые, они и в военное время разъезжали туда-сюда. Мало что могло их удивить – и этим они весьма гордились. И, разумеется, как узнал потом Мендл, до недавнего времени с ними ездил еще и румын с медведем. Из-за него – и из-за медведя – артисты, дремавшие в нескольких последних вагонах, увидев мелькнувшее в окне лицо Мендла, а за ним кучку одинаково одетых дурачков, улыбались. Еще один роковой урок для Мендла. Разница между снайперской пулей и жизнью оказалась где-то между девчоночьей мечтой и любовью к мишкам.

Румыну этому всучили где-то подержанного медведя-недоростка, который не умел ни плясать, ни стоять на шаре, ни рычать с показной свирепостью. Он не годился даже для того, чтобы позировать рядом с детьми перед фотоаппаратом-гармошкой, он сидел сиднем и отказывался хоть что-то делать. Но румын и тут ухитрился изобрести номер. Он наряжал мишку раненым солдатом и водил косолапого за собой по сцене, запуская шутихи и сыпля остротами на злобу дня. Публика заходилась от смеха. Первоклассный номер! Затем он придумал и другие номера: с пожарным, совершенно уморительный с сиамскими близнецами и – уже для самих артистов – с невестой. Когда поезд медленно полз в гору, румын надевал на медведя свадебное платье и фату. Сходил из первого вагона с невестой на руках и изображал, будто они собрались в горы в свадебное путешествие, но опоздали на поезд. Артисты рыдали от смеха, когда он бежал вдоль рельсов, зовя кондуктора и спотыкаясь о гигантские карманные жестяные часы, привязанные к поясу и волочившиеся по земле. Забавный он был, этот румын. И сильный. Ведь какая сила нужна, чтобы бегать с медведем на руках.