Книга Венедикт Ерофеев: посторонний - Олег Лекманов

Но и в 1978 году с середины мая Ерофеев вновь перебрался в Абрамцево, тем более что там тоже был телевизор. «Дача с 17 мая. Царскосельская жизнь», — с удовольствием отметил он в тогдашней записной книжке[733]. «У нас покуда все более или менее ладно и спокойно, — 8 июня 1978 года писал Ерофеев Тамаре Гущиной. — В Москве я с середины мая почти не появляюсь, разве что за крайней надобностью, т. е. безвылазно в Абрамцеве на даче. Галина через день появляется и исчезает, она хоть связана необходимостью два раза в неделю появляться в Москве. Я, благодарение Богу, ничем не связан. С головой ушел в свои огороды, грядки, навозы, перегнои, дрова, расчистку леса, книги, писанину и десятиверстные прогулки. Веду совершенно здоровый modus vivendi (образ, то есть, жизни) и даже почти без спиртного, за вычетом, конечно, тех дней, когда из Москвы на меня обрушиваются шумливые не в меру компании, на предмет отдохнуть, поцедить вина и поваляться в черемухе Приобретать продолжаем, хотя уже без всякого налета одержимости. Завтра, в пятницу, Галине в Москву должны доставить какой-то изысканный набор: банкетного стола и не менее банкетных стульев, за 170 руб.»[734].

Относительно «даже почти без спиртного» Ерофеев, кажется, выдавал желаемое за действительное. Татьяна Левина, иногда видевшая его как раз в этот период в Абрамцеве, вспоминает: «У Ерофеева были такие яркие синие глаза, он всегда очень пристально смотрел при встречах. У моего дяди Сашки Леонтовича была большая коллекция пластинок, и они вместе слушали. А его жена Галя иногда прятала у нас бутылки». «Венедикт был веселый и посвежевший, — свидетельствует тогдашний муж Ольги Седаковой, художник Александр Лазаревич. — Рассказывал, что занят выращиванием чего-то на грядках и писанием чего-то смешного, связанного с текстами В. И. Ленина. Я сказал, что по дороге к нему видел в аллее пионерку, отдающую честь. Веня захохотал. Потом мы много говорили, шутили, пили, почти не закусывая, так как из еды были только макароны»[735]. Однако в Абрамцеве Ерофеев и в самом деле пил значительно меньше, чем в Москве, — сдерживающим его фактором неизменно оказывалось присутствие на даче Бориса Николаевича Делоне. «При старике ему было как-то неудобно пить, — объясняет Сергей Толстов. — Старик сам был человеком спортивным и не пил. Я видел, когда приходил, что он если и пьет, то очень мало Бывали гости. Хорошая атмосфера там была, дружеская. Галина там суетилась. С продуктами плохо было, надо было все эти сумки таскать, готовить. Она все это делала»[736].

Одним из соседей Ерофеева в Абрамцеве был прекрасный и, кажется, еще сильнее пивший, чем автор «Москвы — Петушков», писатель Юрий Казаков. Он, по воспоминаниям Сергея Шарова-Делоне, иногда «приползал (увы, чаще всего было именно так)»[737] на дачу Делоне, от которой жил через один дом. Абрамцевские блокноты Ерофеева пестрят записями: «Весь вечер — у пьяного Казакова»[738], «Вторжение вечером Ю. Казакова с водкой и портвейном»[739] и тому подобное. «Однажды мы с Веней ходили к Казакову на участок, — рассказывает Валерия Черных. — И меня поразила его мрачность. Абсолютно угрюмый человек сидел с каменным лицом. Не знаю, как Ерофеев с ним общался». Если верить литератору Владимиру Христофорову, Казаков следующим образом предостерегал его от чрезмерного увлечения Ерофеевым и его поэмой: «„Москва — Петушки“ относится к сортирной литературе, хотя я так не смог бы написать. Не вздумайте подражать ему, и еще „Лолите“ Набокова. Вообще, дружить с Ерофеевым не стоит, есть у него в лице что-то дрожащее…»[740] Однако в разговорах с Борисом Шевелевым Юрий Павлович оценивал творчество Ерофеева по-другому: «Казаков любил говорить, что в России только три писателя больших в 20 веке есть: Иван Алексеевич Бунин, он, Казаков, и вот еще Веня Ерофеев»[741]. Евгений Попов рассказывает о взаимоотношениях Казакова и Ерофеева так: «То, что Казаков дружил с Венедиктом, — это факт. Он не раздражал Венедикта. И Венедикт его не раздражал. А многие другие большие писатели — раздражали».

В сентябре 1978 года, во время одной из прогулок с Ерофеевыми в абрамцевском лесу, Борису Делоне стало плохо. В письме Вадиму и Ирине Делоне Ерофеев писал: «С дедом было чудовищно, и не передать словами, и если б вы сами на него взглянули, решили б, что это точно конец. И к слову о Галине Носовой, я никогда за 39 своих лет не видел более натуральной и отчаянной мольбы, чем вот ее, прямо к небесам, над посиневшим на полчаса дедом. Там, наверху, мольбе вняли (еще бы, такой да не внять) и уже тем же вечером, с постели дед лукавствовал над нашими громадными подосиновиками»[742]. О своей более действенной помощи больному Ерофеев скромно умолчал. «Дед мой выжил, когда у него был инфаркт, во многом благодаря Вене с Галей, — вспоминает Сергей Шаров-Делоне. — Веня тут просто огромную роль сыграл. Во-первых, они сделали массаж сердца в лесу… Потом Галя осталась с Дедом, а Веня кинулся в Москву, дозвонился до меня, и мы вызвали тут же скорую из академической больницы. С Дедом первое время было непонятно как, и все что нужно — делалось. И Веня делал не потому, что его просили. Если надо съездить, то: „Всё! Я поехал!“ И мы знали, что Веня не запьет, если он поехал за лекарствами. Что он вернется. Это даже вопросов не вызывало. Так что еще почти два года замечательной жизни были Деду подарены Веней и Галей. Они были в этот момент с ним».

Эта история, как и некоторые другие, показывает, что, несмотря на бросавшуюся в глаза отстраненность Ерофеева от жизни окружающих его людей, которая порой проявлялась в бездействии и внешнем равнодушии, в критических ситуациях он без раздумий приходил на помощь тем, кто был ему по-настоящему дорог. Приведем здесь и такой рассказ Елены Игнатовой об окончании одной из их совместных загородных прогулок: «Раздраженные, замерзшие, мы молча спешили за Венедиктом. „Чертов мост“ действительно превратился в „чертов“ — он оброс льдом, под ним кипел водоворот. Вверх пришлось карабкаться по крутому откосу. Венедикт шагал, как на ходулях. Я шла последней, поскользнулась и начала сползать к воде. Молодой человек был в шаге от меня; я протянула руку, но он вдруг сложил ладони лодочкой и сказал: „Простите, но я не могу прикасаться к женщине“. Поэтесса остолбенело смотрела сверху. „Венедикт!“ — закричала я, уже предчувствуя ледяное купание. Он пролетел мимо, удержавшись у самой воды, и ровно и сильно, как трактор, потащил меня наверх»[743].