Книга Оноре де Бальзак - Анри Труайя

Ему пришлось проявить участие к бывшей гувернантке Анны Ганской Анриетте Борель, которая приняла католичество и хотела удалиться в один из французских монастырей. Она со дня на день должна была оказаться в Париже со своими мечтами о святости. Устроить ее в монастырь оказалось делом не из легких, но «Лиретта» была надежной их с Евой наперсницей, а потому Оноре приложил максимум усилий, чтобы ее принял один из орденов. Попутно следовало избавиться от Жарди – покупателя все не было, – расплатиться с Гаво, который вел его дела, когда он был в Петербурге, наконец, нанести визиты нескольким академикам, на чьи голоса рассчитывал, несмотря на их нерешительность. «Поверьте, это будет чудесно, когда меня станут продвигать в академики и некоторые из них заявят во всеуслышание, что если я не был до сих пор в их рядах, так это исключительно из-за моего финансового положения… Они примут меня, когда я разбогатею! Этим утром я встречался с двумя академиками, но делаю эти телодвижения, только чтобы поставить в известность о своем намерении, этот праздник я приберегаю для своей Евы, своего заиньки. Пока я вне стен Академии, символизирую исключенную оттуда литературу, и предпочитаю эту роль Цезаря месту сорокового бессмертного. И потом, эти почести нужны мне не раньше 1845 года».

К несчастью, Шарль Нодье, один из академиков, который, как писатель рассчитывает, мог бы поддержать его кандидатуру, очень плох. «Друг мой! Вам нужен мой голос, освобождаю вам свое место – я на пороге смерти», – говорит он Оноре, мучительно улыбаясь. Тем не менее обещает, если добредет до Академии, проголосовать за Бальзака, который спустя три дня вновь пишет Ганской о своих надеждах: «Мне будет отказано четырежды, но к концу 1844 года меня примут. Богу угодно, чтобы при этом присутствовала моя жена». Известие, что многие академики продолжают возражать против претендента по причине его позорных долгов, приводит того в ярость и заставляет думать о мести. Теперь-то он точно покажет спину этим стариканам с набережной Конти. Надо только убедить Еву в справедливости своего решения: «Подумывал еще написать четверым академикам, с которыми встречался, так как глупо было бы с моей стороны заниматься прочими тридцатью шестью трупами. В конце концов, я должен завершить мой монументальный труд, а не гоняться за голосами. И вчера сказал Минье: „Предпочту написать книгу, чем провалиться на выборах! У меня твердая позиция: не хочу становиться академиком благодаря состоянию, мне кажется в высшей степени оскорбительным мнение, что бытует на этот счет в самой Академии… Разбогатев своими силами, все равно не стану больше выдвигать свою кандидатуру“». На другой день продолжает: «Написал эти четыре письма – честных, гордых, достойных. Слово „академик“ вычеркнуто отныне из моей памяти. Вижу, что могу рассчитывать только на одно: непрестанное творчество, источник которого – моя чернильница… Гюго назвал меня отважным архитектором, сказав при этом, что я не должен заниматься ничем другим, только „Человеческой комедией“, камень за камнем достраивая ее галереи».

Шарль Нодье умер двадцать седьмого января 1844 года. Бальзак присутствовал на похоронах, после которых делился с Ганской: «Бедный Нодье, он был всегда на вторых ролях, хотя иногда заслуживал и первых… Я посетил кладбище. Он погребен в фате дочери – по его воле… У меня были слезы на глазах, хотя давно считаю, что все они принадлежат вам». Вернувшись с кладбища, Оноре нанес визит госпоже Делануа и в компании испанского консула Эммануэля Марлтана и его супруги отправился обедать к Жорж Санд. За столом разгорелась политическая дискуссия: Бальзак нахваливал русское самодержавие и мудрость народа, который беспрекословно ему подчиняется. Зашла речь о Николае I, он заявил хозяйке: «Если бы вы его увидели, потеряли бы голову и разом отказались от своих демократических взглядов в пользу самодержавия!» Та бросила на него гневный взгляд. Когда в 1853 году Жорж Санд писала краткое предисловие к «Человеческой комедии», так вспоминала об этом эпизоде: «На одном обеде по его возвращении из России он сидел рядом со мной и без умолку восхищался абсолютной властью. Тогда это был его идеал. Рассказал о чудовищном случае, коего был свидетелем, и засмеялся, хотя было в его смехе что-то надрывное. Я сказала ему на ухо: „Вам ведь хочется плакать?“. Он ничего не ответил, перестал смеяться, как если бы внутри сломалась какая-то пружина, посерьезнел и до конца вечера не произнес больше ни слова о России».

Восьмого февраля 1844 года в Академию приняли Сен-Марка Жирардена. Бальзак только пожал плечами – его уже занимали другие игрушки: ничто так не отвлекает, как погоня за редкими вещицами. Страсть Оноре к сокровищам, скрытым в недрах лавок антикваров и старьевщиков, заставляла совершать приобретения, которые явно выходили за пределы его финансовых возможностей: например, ларь черного дерева с инкрустацией медью и перламутром, который, уверяет, украшал спальню Марии Медичи. Ева была поражена – подобная трата показалась ей столь же чрезмерной, сколь бесполезной купленная вещь, но Бальзак ловко нашел оправдание – это его рождественский подарок. В знак благодарности она посылает ему свой портрет – миниатюру работы Даффингера – и кусочек ткани, отрезанный от одного из ее платьев, – чтобы чистил перья. Таким образом и Ганская будет принимать участие в его работе. Бальзак уверяет, что невероятно взволнован – тряпица эта согрета теплом любимой: «Вы – мое отмщение за страдания, что причинило мне презрение, моя единственная любовь и та неизъяснимая страсть, которую некоторые мужчины питают к женщине, которую любят… Вы – та несравненная душой и телом женщина, святое, благородное, преданное создание, которому без колебаний можно доверить свою жизнь, счастье… Вы – маяк, счастливая звезда».

Отныне все его помыслы и силы направлены к одному – женитьбе. Но для этого нужно постоянно выдавать на-гора огромное количество страниц, ни разу не обманув ожидания публики. Именно эти ожидания и вызывают у него наибольшие сомнения: сюжет должен развиваться резво, без длинных описаний, психологического анализа, не следует пренебрегать неожиданными поворотами, они придают… повествованию остроту. Его, Бальзака, как раз занимают размышления, атмосфера, влечения души, он отказывается пожертвовать этим ради необходимости писать быстро, верно угадывая настроения читателей. Здесь его давно потеснили Александр Дюма и Эжен Сю, специалисты в области романов, публикующихся по частям, умеющие подогревать их нетерпение. Все чаще ему кажется, что уже никогда не угнаться за этими авторами. Тем временем главный редактор «Journal des Débats» Арман Бертен, который произвел фурор, опубликовав «Парижские тайны», подписывает с Бальзаком договор на два романа: «Модеста Миньон» и «Маленькие буржуа». Четвертого апреля появляется начало «Миньон», которую автор еще не завершил. Посвящение гласит: «Иностранке, родившейся там, где процветает рабство, ангелу в своей любви, демону в своих фантазиях, ребенку в своей вере, старухе по своему жизненному опыту, мужчине по своему уму, женщине по своему сердцу, титану в своих ожиданиях, матери по своему горю, поэту по своим мечтам…» Этот высокопарный слог возмутил Сент-Бёва: «Что за чудовищная галиматья? Неужели нет никого, кто мог бы высмеять подобных писателей, из каких соображений уважающее себя издание предоставляет им свои страницы, да еще сопровождая все это невероятной шумихой?»

Подписчиков смутило не только посвящение, разочаровал и показался скучным сам сюжет – лишенный лихо закрученной интриги, обремененный наивной болтовней. Их недовольство заставило «Journal des Débats» объявить о скорой публикации «Графа Монте-Кристо» Александра Дюма – так, по крайней мере, публика не останется внакладе. Бальзак был повержен, страдал, хотя и уверял Ганскую, что в литературных кругах, а также в свете его произведение уже сейчас считают «маленьким шедевром», когда же появится третья часть, им придется признать, что шедевр этот – «большой». Как всегда, самодовольство, необходимость выпячивать грудь! Он работал над «Модестой Миньон» трудно и без особого желания. Отсутствие вдохновения заставило бросить на полпути «Крестьян». Теперь первоочередной задачей его «серийного производства» виделось завершение «Блеска и нищеты куртизанок».