Книга Нюрнбергский дневник - Густав Марк Гилберт

Камера Дёница. Дёниц был весьма недоволен ходом перекрестного допроса Кейтеля. В конечном итоге был нанесен урон репутации вермахта.

— Я бы на эти вопросы ответил совершенно по-другому. Он был слишком бесхрсбетен. Если он уж признал, что подписывал такие приказы, нужно было хотя бы сказать, что и русские действовали подобным же образом.

Я указал на то, что не вижу ничего удивительного в том, что русские после вероломного нападения Гитлера на Россию, воспылав ненавистью к немцам, также прибегали к решительным мерам ради скорейшего освобождения родной земли от оккупантов. В ответ на это Дёниц ухватился за свой излюбленный аргумент:

— Мне кажется, Гитлер не сомневался в том, что рано или поздно Россия нападет на нас.

Камера Риббентропа. Риббентроп мало что мог сказать по поводу показаний Кейтеля, его куда больше заботило, какое впечатление он сам произвел на суд. Его до сих пор раздражало высказывание мистера Додда о том, что Риббентроп не болен, у него только расстроены нервы.

— В протоколе записано, что мистер Додд заявил суду, что у меня нервы не в порядке. Это вы ему посоветовали? Это неприлично.

Я напомнил ему, что здесь я не исполняю функции тюремного врача, наделенного соответствующими полномочиями, что же касается нервозности Риббентропа, то она налицо. Риббентроп поинтересовался у меня, какова была реакция остальных и что я сам думаю по этому поводу.

— Что касается остальных, то они вам сочувствуют из-за того, что вы так по-рабски подчинялись Гитлеру — ответил я.

— Это их дело и их мнение, но я задаю себе такой вопрос: как бы поступили они, появись вдруг Гитлер в этом зале. Могу на что угодно спорить, они были бы шокированы. И те, кто сегодня напустил на себя важность, моментально бы поблекли в его присутствии, не исключая и сэра Максуэлла-Файфа. Можете мне поверить, мне уже не раз и не два приходилось наблюдать подобное на примере и Даладье, и Чемберлена, и многих других. Он обладал поразительным воздействием на людей.

Кроме того, по его мнению, неприлично было ставить ему в вину употребление «дипломатического языка».

— Вам когда-нибудь приходилось играть в покер? Вы же знаете, как там все происходит. С крохотной ставки больших выигрышей не бывает, ради больших выигрышей ползут вверх и ставки. Если бы я знал, что Гитлер захочет начать войну, и моей задачей было бы решить эту проблему дипломатическим путем, в таком случае я не смог бы заявить Чиано, что Гитлер только грозится, потому что это немедленно разнеслось бы по всем европейским столицам и никто бы не пожелал идти ни на какие переговоры, и началась бы война… Как я уже говорил, куда лучше было сказать Гахе, что Гитлер имеет самые серьезные намерения, чем столкнуться с войной.

Хохот в зале, когда Риббентроп произнес тогда эту фразу, до сих пор воспринимался им весьма болезненно.

— То есть вы считаете, что лучше пригрозить войной, чем вести ее, — уповал на логику я.

Риббентроп согласился.

— Но когда на ваш блеф никто поддаться не желает, остается лишь один выход — война. Угроза войной — это ведь, но сути, гангстерский прием, как по-вашему?

В ответ Риббентроп принялся бормотать о том, что дипломатию вообще нелегко понять, но дипломат непременно уловит его мысль.

Камера Йодля. Йодль напомнил о том, что он тоже был против расстрела британских летчиков.

— Чистейшее, преднамеренное, ничем не оправданное преступление! Я знал, что нам за него уже никогда и ничем не оправдаться. Вот тогда я понял, что за человек Гитлер. В подобных вопросах я всегда вставлял ему палки в колеса, поскольку понимал, что Кейтель не тот человек, на кого можно в таком случае опереться. Но этот приказ о расстреле пленных английских летчиков — это было не что иное, как ярость Гитлера, которую он решил выместить на Кейтеле, которого считал виновным в том, что побег не был предотвращен. Я знал, что этот инцидент нам никогда не понять и не разъяснить. И когда англичане после перемирия перво-наперво потребовали к себе Кейтеля, я сразу же сказал ему — это из-за тех самых летчиков.

— Убийство 50 беглых военнопленных и расправа над Жиро, по-моему, куда сильнее волнуют военных, чем вся программа геноцида в целом, жертвой которой пали миллионы ни в чем не повинных евреев и других идеологических противников, — предположил я.

— Да, конечно — ведь здесь затронута наша честь! К тому, о чем вы только что сказали, мы никакого отношения не имели. И будет доказать, что мы действительно не имели к этому никакого отношения.

Йодль продолжал разъяснять мне, как Гитлер похоронил весь вырабатываемый веками кодекс чести офицера. Гитлер, но словам Йодля, олицетворял новый, радикальный произвол, не вписывавший в мир деятелей прежней эпохи — в мир Гинденбурга, Нейрата и других. Даже Геринг, и тот почитал кодекс чести офицера и во многих случаях оказывал влияние на фюрера.

— Как вы расцениваете то, что Геринг до сих пор пребывает в позе верного сторонника фюрера? — поинтересовался я.

Мои слова вызвали у Йодля улыбку.

— Ну, в его случае это вполне естественно — он ведь по самые уши увяз во всем этом, поскольку он именно из тех, кто продвигал эту партию к власти, кто два десятка лет на весь мир провозглашал непоколебимую верность фюреру, поэтому ему только и остается, что продолжать быть верным ему… Но остальные офицеры с самого начала были настроены враждебно к нацизму. И мы подчинились Гитлеру только потому, что был выбран рейхсканцлером. Очень забавно, но ведь Геринг в последние 2–3 года периодически просто исчезал неизвестно куда. Ходил на охоту, вел упорядоченную, комфортную жизнь в своих замках, собирал предметы искусства — в такие периоды добраться до него было невозможно.

Камера Шпеера. Шпеер полагал, что Кейтель честнее Геринга. Он не только заявил о своей готовности взять на себя ответственность за все приказы за его подписью, но и признать, что они — преступны и что он знал, какие последствия возымеют. Геринг же, наоборот, во все горло вопил о своей верности фюреру, прекрасно понимая, что за это его никто не повесит, но всеми способами старается отмахнуться от совершенных им преступлений. У него в ходу целый арсенал средств увернуться, каким-то образом смягчить предъявлямые ему пункт за пунктом обвинения, среди которых не последнюю роль играет его изворотливость в спорах и умение в нужный момент подкинуть верный аргумент. В ответ на обвинение в том, что он в 1938 году произнес свою знаменитую фразу, что, мол, куда лучше уничтожить на 200 евреев больше, чем приводить в негодность столько добра, реакция Геринга была проста — дескать, это «высказывание было допущено мною в запале». В отношении 50 расстрелянных британских летчиков он заявил, что, мол, он на тот период отсутствовал и был резко против подобной меры. На обвинение в соучастии в подготовке захватнической войны он попытался доказать, что всячески желал избежать се, пытался вести переговоры через Далеруса, хотя обвинение очень скоро доказало ему, что эти шаги были им предприняты для отвода глаз. Он пытался обернуть к своей выгоде даже такие, казалось бы, малозначительные события, как, например, его отказ выдать офицера люфтваффе, высказывавшего против того, чтобы над британскими летчиками был устроен суд Линча.