Книга Первая мировая в 211 эпизодах - Петер Энглунд

Павел фон Герих вновь на службе. Он отдыхал полгода, и в Петрограде, и дома. Дали о себе знать старые раны. В прошлом году он был ранен шесть раз. Ни одно из ранений не представляло угрозы для его жизни, но такое количество ран показывало, как трудно ему приходилось, в скольких боях он принимал участие. Он все еще страдает от головной боли после двух черепных ранений, по-прежнему ноет правое колено, в которое почти год назад попала русская картечь. Над его правым глазом заметен длинный, безобразный шрам.

Он любит демонстрировать свою самоуверенность, невозмутимость и стоицизм, любит изрекать лаконичные колкости. Но вместе с тем очевидно, что он испытал в своей душе большие потрясения, что он нуждался в длительных периодах отдыха. Чисто технически ему поставили диагноз “шок от взрыва”: фон Герих множество раз оказывался так близко от взрывов снарядов, что его отбрасывало взрывной волной, а однажды в сентябре он даже потерял сознание. Сам он не считал себя “выздоровевшим”, — от чего, спрашивается? — и ему было поручено спокойное, но ответственное задание: отныне он являлся начальником учебного батальона полка, где проходили подготовку новички, прежде чем их отправляли на фронт.

Гвардейский корпус находится на южном участке фронта, в качестве подкрепления для неожиданно успешного прорыва Брусилова. Фон Герих открыто не признавался в этом, но был все равно рад, что на этот раз он находится не на передовой. Несколько дней назад его корпус участвовал в штурме хорошо укрепленных, неприступных австро-венгерских позиций, и этот штурм был удачным, однако досталась победа ценой катастрофических потерь. Полк потерял около 1500 человек, а еще через несколько дней все равно отступил назад от занятых окопов. “Таким образом, все жертвы были напрасны”, — горько замечает он.

Жужжание все усиливается. Свист свидетельствует о том, что вражеские самолеты совсем близко. Фон Герих входит в избу, где остановился на постой. Проходит пара минут. И вот до него доносится первый оглушающий взрыв бомбы. А потом все начинается уже серьезно: вступают в бой полевые пушки, играя роль импровизированных зениток, строчат пулеметы, и их треск с земли смешивается с пулеметными очередями с борта аэроплана. Эхом отдаются новые взрывы бомб.

Фон Герих особо не беспокоится. Немецкие аэропланы охотятся не за ними, их цель — склады и штабы в маленьком городке Рожище, в паре километров отсюда. Командующий армией так тревожился, что велел натянуть сеть над крышей своего дома, пребывая в наивной надежде, что она удержит падающие сверху бомбы. Но фон Герих больше всего боялся, что в него попадет какой-нибудь случайный артиллерийский снаряд. (Русские зенитки вели огонь интенсивный и беспорядочный, а результаты были более чем скромные.) Скорее следовало опасаться своего же обстрела, а не немецких бомб.

Грохот постепенно стихает. Жужжание, словно от швейных машинок, пропадает вдали. Он слышит крики. Оказывается, два солдата, совсем мальчишки, из новичков, не смогли удержаться и из любопытства наблюдали из своего убежища за бомбежкой, “один стоя на спине другого”. Картечная граната своей же артиллерии угодила прямо в них[191]. В результате один получил ранение в живот, другой — в шею.

Аэропланы прилетают днем. Иногда по ночам появляются отдельные цеппелины: мрачные, продолговатые, медлительные, трудноразличимые в вышине. Особой угрозы они не представляют, но приходится прибегать к светомаскировке, и на фон Гериха она производит гнетущее впечатление:

Когда видишь все эти чернеющие ряды домов, без единого огонька, черные шпили и купола церквей, то возникает чувство чего-то мрачного, нереального, безжизненного, что дает волю фантазии. Словно мы оказались в Средневековье, когда в определенный час запирались все двери и тушился свет. Улицы становились мрачными и темными, будто во власти какой-то колдовской силы. Ужасные привидения блуждали вокруг, колотя в запертые двери и занавешенные окна, через которые не проникал ни единый луч света.

120.

Воскресенье, 6 августа 1916 года

Эльфрида Кур играет на пианино на званом вечере в Шнайдемюле

Странное это время: смутное и тревожное, опасное и привлекательное, мучительное и счастливое. Мир менялся, и она вместе с ним, в связи с происходящим и независимо от него. Одно колесико вертелось внутри другого колеса, иногда в противоположном направлении, но составляя одно целое.

Когда-то многие ликовали по поводу войны, видя в ней обещание и возможность: обещание воплотить все лучшее, что есть в человеке и культуре, и возможность справиться с теми беспорядками и разрушительными тенденциями, которые наблюдались в предвоенной Европе[192]. Но теперь война, странным и парадоксальным образом меняющая то, что хотели сохранить, как раз способствовала тому, чему надо было воспрепятствовать, и разрушала то, что так стремились защитить. И на самом деле тенденции, которые долгое время обозначались как “угрожающий развал”, вопреки многообещающим ожиданиям 1914 года, становились только более явными. Многие осуждали свободу отношений между полами, аморальность поведения. Некоторые винили себя в том, что женщины, как мать и бабушка Эльфриды, вынуждены (или получили разрешение) брать на себя работу, которую прежде исполняли мужчины, надевшие теперь военную форму. Разумеется, все это имело свое значение в военные годы и потому особенно не обсуждалось, но находились и такие, кто утверждал, что это “мужеподобие” женщин в будущем будет иметь роковые последствия[193]. Другие роптали, что долгое отсутствие мужчин, которые находились на фронте, обострит сексуальный голод и это спровоцирует явления, которые строго запрещались или решительно отметались: онанизм, гомосексуализм, внебрачные связи[194]. (Проституция и венерические болезни процветали как во Франции, так и в Германии.) Некоторые были недовольны тем, что постоянные перемещения военных по всей стране кое-где создавали внезапный излишек молодых, сексуально активных людей. И вместе с тем все меньше мужчин могли углядеть за своими женами. Из районов, где стояли гарнизоны, поступали сообщения о росте числа внебрачных беременностей и подпольных абортов. Шнайдемюль не был исключением. В городе находился пехотный полк и известный завод по производству боевых самолетов “Albatros”[195], на котором обучалось множество молодых пилотов[196].