Книга Сухово-Кобылин - Наталья Старосельская

Единственная Дорога от Человечества к Богу есть Ряд и именно безконечный Ряд. Это Поятие Всемира и его Процесса и есть Неогегелизм».

Очевидно, временами Александр Васильевич все же поддавался иллюзии и надеялся восстановить утраченное в пожаре. В первую очередь — «Учение Всемир», хотя бы фрагментарно, главные части и обобщения.

Воспоминание о той поре жизни Александра Васильевича оставил профессор М. М. Ковалевский, историк, юрист, социолог, живший по соседству с ним в Болье. 21 ноября 1899 года в дневнике Сухово-Кобылина отмечено: «Был Профессор Ковалевский». На следующий день: «Обедал у Профессора Ковалевского. От Ковалевского пришли в 9 ½ часов; усталости не чувствовали». С этого момента и началось близкое знакомство и регулярное общение.

Судя по мемуарам Ковалевского, потеря памяти не отразилась на «лютейшем аристократизме» Александра Васильевича, на его привычном распорядке дня, на умении сосредоточенно и организованно работать; чувство собственного достоинства дополнилось с годами чувством собственной значимости, порой болезненно обостренным, как казалось окружающим.

«С его дочерью, очень умной и бойкой вдовою, я встретился у него однажды за завтраком, — пишет М. М. Ковалевский. — Она посодействовала переводу „Свадьбы Кречинского“ на французский язык, а граф Ржевусский, сам драматург и известный в Париже под названием племянника Бальзака, поставил эту пьесу на одной из сцен. По этому случаю мне послана была телеграмма от дочери Сухово-Кобылина, пожелавшей присутствовать при первом представлении. „Побывайте у отца и порасспросите его о прошлой жизни — этого требуют рецензенты“.

Задача на меня выпала нелегкая. Старик пустился в подробности, и одно время мы никак не могли покончить с Лейпцигским сражением, в котором был ранен его отец. Путем немалых усилий я извлек нужный для журналистов материал. Были годы, про которые Сухово-Кобылин ничего не мог припомнить. Он вызывал, наконец, лакея, исполнявшего при нем одновременно обязанности секретаря. К моему немалому изумлению, он спросил его в упор: „а что я делал в такие-то и такие-то годы“. Лакей вышел на минуту из комнаты и, вернувшись, заявил: „Вы занимались развитием собственной философии, называемой эволюционной“…

…Сам автор относился весьма восторженно к произведению своего пера. По возвращении из Ярославля… он рассказывал мне следующее. Юбилей длился три дня или, вернее, три вечера. Поставлены были „Горе от ума“, „Свадьба Кречинского“ и „Ревизор“. — „Ну, разумеется, моя пиеса убила все остальные“.

…Старик имел свои странности. Но это была живая летопись прошлого.

Как-то пригласила его на обед семья Арнольди. Муж был театрал, одно время держал театр в Воронеже, затем женился на Арановой, очень умной женщине, с литературным талантом, проявившимся в романе „Василисса“… Арнольди был образцовым чтецом, и вечер прошел в чтении им 3-й, еще не поставленной пьесы Сухово-Кобылина.

Мне было поручено привести автора. Его встретили с большим почетом. Тарелка его была окружена лавровым венком. За обедом подавали блюда, носившие имена действующих лиц его знаменитой пьесы. Вас. Ив. Немирович-Данченко произнес тост в его честь. Старик все это принял как должное и на обратном пути только уверял меня, что его пьеса много потеряла от недостаточной передачи».

Относительно постановки Ржевусского, по мнению В. М. Селезнева, Ковалевский допустил в своих мемуарах ошибку. Из самого контекста следует, что речь идет о спектакле в театре «Ренессанс», где в январе 1902 года начались репетиции «Свадьбы Кречинского». Почти на всех репетициях присутствовала Луиза Александровна, она извещала отца о том, как идет работа.

7 февраля в дневнике Сухово-Кобылина А. Молегин записал: «В 20 минут второго часа по полудни был М. М. Ковалевский, который, записавши краткую биографию А. В. и взявши пакет с портретом А. В. (и материалами, касающимися истории предков Сухово-Кобылина. — Н. С.)… отправил все Графине в Париж, расписку ж в приеме Заказного пакета почтою вечером в 6 часов доставил А. В.».

Так что с биографией драматурга как-то все сладилось, несмотря на муки Ковалевского. Но есть какая-то укоризна в интонации рассказа об обеде у Арнольди, о том, что «старик все это принял как должное». Но что в этом странного?

Разве не ждал он этого всю свою жизнь?

Разве не заслужил лавровый венок тем, что столько десятилетий носил терновый венец?..

Что же касается хозяйки салона, госпожи Арнольди, о ней писал Вас. Ив. Немирович-Данченко в мемуарной книге «На кладбищах». Еще в 1897 году госпожа Арнольди загорелась мыслью «во что бы то ни стало найти, добыть и привезти» к ней новую знаменитость, А. П. Чехова, которого «переводят теперь французы», «вроде… Мопассана». Чехов же вовсе не желал, чтобы его «под разными соусами подавали знатным обоего рода персонам» и вместо себя послал в дом Арнольди одного петербургского сановника.

Наверное, и желание залучить в свой дом Сухово-Кобылина было отчасти продиктовано страстью семейства Арнольди коллекционировать знаменитостей, особенно «реликтовых», но восхищение старым писателем было, скорее всего, неподдельным…

Неизвестно, какое впечатление этот прием произвел на Александра Васильевича, но в качестве комментария к словам Ковалевского о том, что все почести Сухово-Кобылин воспринимал как должное, можно привести одно из писем к Н. В. Минину (11 ноября 1887 года), в котором драматург говорил о «блистательной победе», которую одерживает в житейских спорах и самых непредсказуемых ситуациях «кровь, порода, даровитость наследственная, следовательно аристократизм».

Он не просто оставался верен своим принципам — к концу жизни они стали для него незыблемыми…

М. М. Ковалевский преподавал в Высшей русской школе общественных наук, в Париже, только свободные дни проводил в Болье. Иногда сюда, под Ниццу, приезжали некоторые из его слушателей. В январе 1902 года Сухово-Ко-былину был представлен ученик Ковалевского, Сергей Сухонин, который оставил воспоминания об этой встрече. Молодой человек был пленен личностью Сухово-Кобылина, драматург показался ему бодрым, общительным и симпатичным. Александр Васильевич был, видимо, искренне рад русскому гостю, он даже рассказал ему о деле Луизы Симон-Деманш, когда разговор зашел о судопроизводстве в России. Обсуждали они и французскую постановку «Свадьбы Кречинского», в успех которой Александр Васильевич не верил, и модные веяния во французской литературе. С грустью Сухово-Кобылин заметил: «Можете себе представить, от Дирекции российских императорских театров я за „Свадьбу Кречинского“ не получаю ни копейки авторского вознаграждения. Пьеса пятьдесят лет не сходит с репертуара, а автор ее, старик, всеми забыт… Забыт. Грустно и тяжело сознаться, что нигде на свете нет такого отношения к литературе, как у нас, где и она сама, и ее деятели только терпимы и больше ничего…»

Горькое признание. Для публики Александр Васильевич по-прежнему оставался автором лишь «Свадьбы Кречинского» — слишком поздно пришли к зрителю искалеченное цензурой «Дело» и еще более изуродованная «комедия-шутка» «Смерть Тарелкина»…