Книга Гайто Газданов - Ольга Орлова

Мнение Георгия Адамовича:

"У меня все-таки радость и грусть по поводу этих документов: пятьдесят один процент радости и сорок девять процентов грусти. Потому что жертвы советского режима были и будут, и были гораздо более страшные жертвы, чем Синявский и Даниэль, по своей участи. Радость, потому что совершенно явно, что что-то в России меняется, и теперь происходит то, что не могло произойти пятнадцать лет тому назад. Мне всегда представляется, что если когда-нибудь в России произойдет не революция, а настоящая эволюция, то под давлением новых поколений".

Никита Струве:

"Процесс Синявского является скорее событием духов­ным и умственным, а не политическим. Я думаю, было бы очень неправильно, если бы мы придавали всему этому де­лу и «Белой книге» именно политическое значение, дело еще до политики не дошло. Сейчас Россия действительно переживает духовное возрождение. Это духовное возрождение проходит болезненно, оно имеет свои жертвы, и вот такими жертвами явились Синявский и Даниэль. И тут я тоже готов поддержать Георгия Викторовича. На меня эта “Белая книга" производит в каком-то смысле радостное впечатление. Потому что о том, что Россия имеет неправедные суды, это мы знали, и мы знаем, что это не может измениться так быстро. Но то, что мы не знали, может быть, о чем мы только мечтали, на что только могли надеяться — это вдруг увидеть, что проснулась общественность. Какие размеры этой общественности, нам трудно судить, и, может быть, даже в самой России это неизвестно. Но вот эти документы и весь процесс показали, что есть две России. Одна Россия официальная и другая Россия неофициальная, которая мыслит очень тонко, мыслит по-человечески, разбирается в правде и неправде, судит теперь по-настоящему"».

Единодушие, которое продемонстрировали собеседники — люди различных религиозных убеждений, эстетических предпочтений, да и просто разных характеров, — определялось собственно одним фактом: каждый из них был мысленно обращен к той, второй неофициальной России, которую они хранили в своей памяти и к которой обращались в эфире. И Газданову не приходилось кривить душой, чтобы высказать свое однозначное отношение к процессу над Синявским и Даниэлем, ибо он всегда был убежден, что творческая свобода писателя ни в коей мере не должна ограничиваться обществом из-за политических взглядов автора, неугодных кому бы то ни было. В данном случае он занимал точно такую же твердую позицию, как в 1947 году, когда отправлял письмо Зеелеру, протестуя против исключения из парижского Союза писателей эмигрантов, ставших советскими гражданами. Он всегда воспринимал свободу как незыблемую и безусловную ценность, и в этом смысле не ощущал ни «стилистических», ни «идеологических» расхождений с курсом радиостанции, будучи ее корреспондентом. Его выступлениям были свойственны фактическая точность и последовательность убеждений, которые он пронес через всю жизнь.

4

И тем не менее прежний Гайто Газданов вряд ли смог бы работать на «Свободе». Дожив до пятидесяти лет Гайто никогда нигде по-настоящему не служил. То есть, он, конечно, пробовал по молодости это делать, но после неудачного опыта в издательстве «Ашетт» он навсегда оставил попытки войти в учрежденческую структуру. В противном случае — он чувствовал – пришлось бы пожертвовать прозой, которая требовала сосредоточенности и вынашивания каждого текста. В прежние годы Газданов жертвовать литературой был не готов. Без этого он бы не выжил, и поэтому легко понимал людей, бросавших ненавистную службу, буржуазные обязательства и пускавшихся в путешествия по неведомому маршруту.

Но в 1950-е годы по завершении «Призрака Александра Вольфа» и «Возвращения Будды» взгляд Гайто обратился во вне. Он словно бы отстранился от своих прежних очень личных, почти интимных текстов. Герои его последних романов перестали быть на него похожими и выстраивались из чужих характеров, иного жизненного опыта. Это была уже другая литература. И теперь, на склоне лет он нашел в себе силы перестроиться и принять на себя ряд обязательств, связанных с точностью и добросовестностью, которых ожидают от любого пишущего журналиста, хотя этот фактор представлялся Гайто самым тяжелым в его работе.

Он занимался информационными блоками, и в первые годы ему удавалось лишь изредка звучать на радио в качестве писателя, как, например, в 1955 году, когда он читал отрывок из своих «Пилигримов». Роман был уже напечатан в «Новом журнале», но ни одной рецензии на него не появилось. Несмотря на продолжение основной газдановской темы — темы путешествия — роман, по умолчанию, был признан творческой неудачей автора. «Пилигримы» были не похожи ни на одну предыдущую книгу Газданова. Конечно, дело было не в отсутствии эмигрантской темы и героев русского происхождения. Не одно это было залогом газдановского успеха. Сюжет «Пилигримов» с элементами бульварного романа — богатый француз влюбляется в начинающую проститутку — сам по себе также не мог послужить причиной неудачи. «Возвращение Будды» было тому ярким опровержением. Однако первая же страница романа свидетельствовала о том, что маршрут авторского путешествия изменил направление — из обстоятельств внутренней жизни он перемещается в обстоятельства внешних событий.

«Когда Роберт читал романы, он почти каждый раз испытывал по отношению к их героям нечто вроде бессознательной зависти. Если книга, которая ему попадалась, была написана с известной степенью литературной убедительности, у него не возникало сомнения, что ее герои могли прожить именно такую жизнь и пройти именно через те чувства и события, изложение которых являлось содержанием романа. Как почти всякий читатель, он ставил себя на место того или иного героя, и его воображение послушно следовало за авторским замыслом. Но когда он прочитывал последнюю страницу, он снова оставался один — в том мире и в той действительности, где не было и, казалось, не могло быть ничего похожего на это богатство происшествий и чувств. В его личной жизни, как он думал, никогда ничего не происходило. Он упорно старался найти объяснение этому, но объяснения, казалось, не было. Ему не пришлось испытывать ни очень сильных чувств, ни бурных желаний; и сколько он ни искал в своей памяти, он не мог вспомнить за все время ни одного периода его существования, о котором он мог бы сказать, что тогда он был по-настоящему счастлив или по-настоящему несчастлив или что достижение той или иной цели казалось бы ему вопросом жизни или смерти. И оттого, что его личная судьба была так бедна душевно по сравнению с судьбой других людей, о которых были написаны эти книги, он начинал смутно жалеть о чем-то неопределенном, что могло бы быть и чего не было».

Прежняя значительность художественных повторов — героев, сюжетов, — исчезает, уступая место банальной истории о том, как в жизнь героя врываются книжные обстоятельства. Ориентация на события внешнего характера была чрезвычайно показательна для того творческого периода жизни Газданова.

Писать в это время ему уже некогда, да и не очень хочется.

В чужом и чуждом Мюнхене Газданову явно не хватает знакомого воздуха, который, хотя и был заметно выветрен за время войны, но еще хранил запахи довоенной жизни. Он очень тоскует по Парижу…

«Дорогая Вера Алексеевна, дорогой Борис Константинович, — пишет он в декабре 1956 года Зайцевым, — спасибо Вам сердечное за Ваше письмо и пожелания. Ваш приезд в Мюнхен для меня лично был чем-то вроде душевного отдыха, настолько рад я был Вас повидать, завидую Вам, что Вы в Париже, и если мне удастся туда попасть, на что рассчитываю теоретически весной, то уж Булонь я, конечно, не объеду».