Книга Виват, Новороссия! - Юрий Лубченков

– Но сказано также: все суета сует.

– И – припечатано: мертвый лев лучше живой собаки.

История сохранила в своих анналах имена великого множества людей, которых с полным правом можно назвать мучениками идеи. Это те, кто раз восприняв какой-либо постулат, уже не имели сил и желания отказать от него ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах, зачастую даже предпочитая смерть отказу от выпестованных в душе (или – вложенных туда же кем-то посторонним) убеждений. И одной из подобных фигур может считаться, по-видимому, российский император Павел I, сменивший Екатерину II в 1796 году на российском престоле.

Жертва не только заговора, не только трагических обстоятельств, но и жертва определенного комплекса идей, которые, проникнув в его сознание, сразу стали его подлинным «Я».

Речь идет о его отношении к проблеме власти, власти монархической, абсолютной, проблеме взаимоотношения самодержца и народа. В свое время один из сановников будет разъяснять его сыну – императору Николаю I – различия подходов к монаршему управлению: «Самодержец может по своему произволу изменять законы, но до изменения или отмены их должен им сам повиноваться». Павел же не желал повиноваться никому и ничему.

После его смерти осталось множество свидетельств, коими щедро делились свидетели эпохи о безумии императора, но лишь Тьер верно определит название болезни – «самодержавие».

Самодержавие не в смысле формы правления, а как неверно понятое право быть единственным выразителем общей воли, единственным судией всех и столь же одиноким непогрешимым авторитетом.

Звучит несколько химерически. Но смотря для кого: тут все зависит от воспитания, от системы ценностей и, пожалуй, от личной заинтересованности. Все это Павел имел в достатке, поэтому его убеждение в своем призвании было искренним и не терпящим ни малейших компромиссов. Недаром основная мысль его звучала так: «Каждый человек имеет значение, поскольку я с ним говорю, и до тех пор, пока я с ним говорю».

Подобная тенденция имела двоякие корни – с одной стороны, от традиции Московской Руси, когда многовековые внешние обстоятельства привели к практическому осознанию божественности царской власти и соответственного взаимоотношения монарха и народа. С другой же стороны – пышный расцвет в России идеологии Просвещения с ее культом слова, закона, формально-логических конструкций, которые в силах подравнять под себя жизнь, т. е. жизнь, уложенная в прокрустово ложе схемы.

Л. Толстой, как художник, обладавший большой интуицией, скажет о Павле, которому он даже симпатизировал как человеку, что нельзя «выдумывать жизнь и требовать ее осуществления».

Здесь основная тенденция деятельности Павла – как законотворческая, так и практически-прикладная – подмечены очень четко.

Цели же императором выдвигались вполне благие – от которых не отказался бы ни один из современных правителей – от ярых тоталитаристов до идеальных демократов: «Блаженство всех и каждого!» Здесь четко прослеживается влияние просвещенческой идеологии, ибо в предыдущие эпохи московские государи не были озабочены идеологическим обоснованием своего правления – цели царствования по большей части лежали на поверхности, и их реализация напрямую затрагивала большинство населения страны – будь то защита внешних рубежей или восстановление в очередной раз нарушенного захватчиками народного хозяйства.

Теперь же Павлу, как и некоторым его предшественникам и коллегам из иных стран и регионов, как и нынешним владыкам, потребовалось уже постулирование своих намерений. В этом веяние времени, которое способствовало, естественно, развитию социальной демагогии и закладыванию навыков манипулирования общественным сознанием. Хотя бы в самом зачаточном его состоянии, ибо пока – да и долгое время спустя – многими из властей предержащих общественное сознание воспринималось в весьма кургузом виде.

Так, друг наследника – т. е. сына Павла Александра – князь Адам Чарторыйский писал в своих записках: «Таким образом почва для заговора (против Павла I. – Ю.Л.) была давно подготовлена; в нем участвовали, так сказать все, кто чувством, кто желанием, кто страхом и убеждением». И почти тут же он конкретизирует, что «все», по его понятию, – это «все высшие классы, государственные деятели, генералы и офицеры, все, что составляет в России мыслящую и деятельную часть нации».

Народ, таким образом, из понятия «все» исключен, равно как и из мыслящей и деятельной части нации. То, что он выращивал в столичных оранжереях ананасы и открывал новые земли, не учитывается. Главный формально-логический принцип – отсутствие образовательного ценза. Что очень характерно для тех, кто глубоко воспринял комплекс идей Просвещения, отдававшего предпочтение сумме схоластических знаний и навыков перед природным умом, не затемненным догматическими шорами.

Что до заговора, то он зрел давно – буквально с первых месяцев правления Павла I, который, в свою очередь, воспринимал свое воцарение как заговор-переворот. Г. Державин вспоминал: «Тотчас все приняло иной вид, зашумели шарфы, ботфорты, тесаки и, будто по завоеванию города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом». Воцарение воспринималось новым монархом как контрпереворот по отношению к 1762 году, когда погиб отец и на престол вступила его мать.

Через пять лет Павел падет жертвой переворота своего старшего сына – Александра. Он будет низвергнут с трона и убит.

Сразу после этого переворота Петербург ожил – к вечеру того же дня было выпито все шампанское, веселый гомон и разнообразие моды на улицах. Это в столице, по стране же – тишина с нотой покорной печали: «Бог дал…» Последний военный переворот в России свершился. Отныне страна вступала в Эпоху иных переворотов, более трагических, более кровавых и более пагубных… Эпоха Павла, годы его правления, лишь самым краем коснутся Румянцева. Через несколько недель после воцарения нового императора всероссийского престарелого фельдмаршала не станет, но все же – сухие цифры тому порукой: он захватит всех правителей России XVIII века: от Петра до Павла включительно.

Последние годы жизни Румянцев безвыездно жил в селе Ташаки Переяславского уезда Полтавской губернии. Отсюда он продолжал управлять Малороссией, бессменным наместником которой он был 32 года. Здесь он читал книги, которые он называл «мои учителя», здесь удил рыбу и принимал гостей. При дворе он не появлялся вовсе.

Сюда же в село в 1794 году с началом боевых действий в Польше прибыло извещение о назначении его главнокомандующим армией. Но фельдмаршал был уже стар. Он не выезжал на театр военных действий, а отдал приказ корпусным начальникам присоединить свои войска к корпусу Суворова, как к старшему по чину и после этого принимать и исполнять приказы Суворова.

В Ташаках его застало известие о смерти Екатерины. Вступивший на престол Павел пожелал видеть Румянцева. Но было уже поздно. 25 ноября 1796 года Румянцев почувствовал себя плохо. В начале декабря самочувствие его немного улучшилось. «4-го числа декабря по полуночи в 7 часов, он пил кофе с сухарями, отправляя свои письменные дела, и был очень бодр и весел, а в 9 часов параличный удар отнял у него язык и всю правую сторону тела». Следующие двое суток он пробыл в беспамятстве. «Все старания врачей спасти сего высокого больного и исторгнуть его из челюстей смерти», по словам очевидца, ни к чему не привели. 8 декабря 1796 года в 8 часов 45 минут, как было сказано в заключении о болезни, Петр Александрович Румянцев-Задунайский умер «самым тихим образом».