Книга Диссиденты - Глеб Морев

И там я попробовал, можно ли работать, не требуя нарушений трудового законодательства от работников. И окончательно убедился, что это при нашей системе невозможно, надо все время их или жать, или обманывать, то сверхурочно заставлять работать и не платить сверхурочные, то еще что-нибудь. Законодательство так устроено, что иначе не получается работать. И после этого опыта я решил, что больше я не буду никаким, даже мелким, начальником работать. Поэтому, приехав в Москву, я устроился на мебельную фабрику простым рабочим. Меня приставили к автоматической линии, автоматические линии хорошие были, заграничные. Только быстренько у них сломался приемник, где загружается линия и где выгружается, там автоматические были загрузки, и вместо этого автоматического загрузчика ставили человека – меня, в частности, вот я щиты хватаю и весь день щиты туда загружаю. Как белка, он быстро идет. Год проработал, и, когда стал увольняться, они: ой, куда, чего, давай… Я говорю: «Я сколько работал – вы не чесались, как белка там стоял…» – «Ой, да что же ты сам молчишь…» А я все это время факультативно занимался с очень хорошим человеком и программистом, он меня обучил программированию, и я потом уже работал программистом. А первый год в Москве работал на мебельной фабрике загрузчиком.

И вот по мере сил я очень быстро познакомился со всеми тогда активными правозащитниками, инакомыслящими, диссидентами – через мою сестру Татьяну Сергеевну Ходорович, которая была тогда членом Инициативной группы по защите прав человека в СССР. И по возможности ко всем судам старался ходить. Мотив у меня был такой. Я знал, что никому ничем наш приход к судам не поможет, что никогда никому это не облегчило приговора, и очень быстро стали нас и в здание суда не пускать, но я делал это для самого себя, чтобы чувствовать себя человеком… Вот человека сажают, моего знакомого, ему там тяжело и одиноко, и я себе представлял все время картину 30-х годов, когда кого-то сажают и вокруг него образуется пустое поле, вокруг его семьи тоже, им надо как-то это скрывать, и чтобы кто-то пришел на суд с поддержкой – этого и быть не могло.

Я считал, что человеку станет известно, что люди к нему приходят, и это будет ему очень хорошей моральной поддержкой. И на своем опыте я убедился, что это абсолютно так и есть. Когда меня из «воронка» перед моим судом высадили и пока проводили до дверей суда, я увидел людей, которые пришли к суду и стоят, мельком, но я их успел увидеть; моей радости не было конца! Так что думаю, что это я не зря делал, что ходил ко всем судам, это все-таки была реальная помощь человеку, которого начинают гонять. И родственникам этого человека, чувствовавшим к себе человеческое отношение, это тоже было не лишнее совсем.

– Когда в 1974 году в СССР образовался Фонд помощи политзаключенным и во главе его встал Александр Гинзбург, вы уже принимали участие в деятельности фонда или еще нет?

– Еще до того, как был образован фонд, ситуация была такой, что если, скажем, мужа сажали, жену гнали с работы, и люди оставались без денег совершенно, деньги требовались постоянно. Были места, как, например, по средам у Подъяпольских, где всегда собирались диссиденты. Каждую среду я тоже приходил туда, и каждый раз кто-то говорил: «Вот из Прибалтики Н.Н. с детьми едет на свидание к мужу… Давайте соберем деньги». Это было постоянно. Помню – 1,50 руб. на завтра на обед, возьму с собой бутерброд, обойдусь без обеда. Люди, многие уже лишенные работы, кто-то отсидел, которые готовы были участвовать и помогать, сами были без денег. И все время это было, конечно, очень трудно.

И вот Александр Исаевич отдал фонду свои гонорары за «Архипелаг»… Кстати, меня все время удивляло, что он за свою тогда основную книгу отдал все свои бывшие и будущие гонорары – при непонятности своей судьбы, при четырех маленьких детях. Ну да, он, конечно, мог рассчитывать, что голодными они не останутся, если с ним что случится, а каждый день могло что угодно случиться, риск всякий был. Уже было на грани, шло к тому, что его посадят, или вышлют за границу, или еще что… Тем не менее он завещал все гонорары, уже существующие и будущие, за «Архипелаг ГУЛАГ» в учрежденный им Русский общественный фонд помощи политзаключенным и их семьям. Писатель отдал практически все, что получил и мог получить в будущем за свой неизмеримый труд. Ну, скажем, Лев Николаевич очень старался избавиться от того, что у него было, и всячески помогал, но все-таки это была часть какая-то, а здесь такая ситуация… И вот когда сейчас писатели что-то негативное гундят про Солженицына, я их читаю и думаю: вот ни один из них на такое не способен – написать такую книгу, изданную во всем мире, и все деньги за нее отдать. Больше таких нет и не было вообще, по-моему.

Поэтому для нас, для тех, кто сидел и кто собирался сидеть, это, конечно, была большая отдушина и какая-то надежда, что дети голодными не останутся. Хотя денег фонда все равно не хватало, чтобы нормальную жизнь человеку устроить, и было продекларировано в положении о фонде, что задачей его является «помочь физически выжить». О нормальной жизни речи не могло быть, но чтобы физически выжить – брался фонд помогать.

Ко времени образования этого фонда с Гинзбургом я был знаком не близко. Мне случалось выполнять какие-то отдельные поручения по фонду. Тогда и все, кто ходил к судам, писал протесты, как-то участвовали в работе фонда. То есть какое-то участие я принимал, но очень незначительное.

– А с Солженицыным вы не были тогда знакомы?

– Нет.

– И с Натальей Дмитриевной Солженицыной тоже?

– С Натальей Дмитриевной я… даже не познакомился, а увидел ее мельком [12 февраля 1974 года], когда арестовали Александра Исаевича и я, узнав о том, что он где-то в прокуратуре, решил, что надо пойти к прокуратуре, на Пушкинскую улицу. Пришел, смотрю – никого нет. Я робко себя чувствую – прокуратура, вечер, уже закрыто все. Хожу, хоп – пришел Андрей Твердохлебов, и мы с ним стали звонить в звонок на воротах и звонили, пока к воротам не вышел дежурный. Я начинаю ему говорить… А тогда уже выработалось: говорить надо ближе к тому, что есть, а не мямлить вокруг да около… И вот мы говорим: «Известно, что арестован Солженицын и что он находится в прокуратуре. Мы пришли, чтобы узнать, в чем дело». – «Никого тут нет! Ничего нет!» И ушел. Тут стали собираться люди, насобралось несколько десятков человек, появились военнослужащие, нас от этих ворот отогнали. Погода, помню, была плохая, и там была такая ниша или подъезд, мы в ней стояли, ждали неизвестно чего. А потом кто-то пришел из квартиры Солженицына – она была неподалеку – и сказал, что сейчас Наталье Дмитриевне позвонили, сказали, что Александр Исаевич арестован, что он переправлен в тюрьму, его в прокуратуре нет, и она считает, что к ним могут прийти с обыском, и хотела бы, чтобы в квартире побольше людей было, и просит тех, кто тут есть, прийти в ее квартиру. И вот вместе с другими я тогда и пришел. И увидел тогда только, как Наталья Дмитриевна из одной комнаты вышла, от ребенка, который плакал…

Вера Лашкова и Сергей Ходорович в квартире Александра и Арины Гинзбург, Москва, середина 1970-х