Книга Последняя гавань Белого флота. От Севастополя до Бизерты - Николай Черкашин

24 июля. Черное море

Ходовой день. Но отдыха не предвидится. В 9.30 мое выступление «Тайны крымских расстрелов». Трудная тема, горькая... Готовился с вечера, как студент, конспект писал, фото подбирал... И вроде бы ничего — получилось. Народ подходил, в основном зарубежный, потомки русских офицеров, говорили благодарные слова.

А передо мной выступал Дмитрий Белюкин, рассказывал историю создания своего шедевра. «Белая Россия. Исход».

Черное море, вроде на север идем, а прохлады никакой — пекло. В Москве, говорят, еще хуже... В Севастополе, надо полагать, тоже палит немилосердно.

Завтра в 6 утра приходим в Севастополь.

Утром фотографировался на палубе в тельняшке и тропической пилотке. Попросил пожилого господина нажать на спуск. Он снял, а потом представился: генерал армии, бывший директор ФАПСИ Матюхин.

Вот так знакомство! Посидели за столиком, выпили по чашечке кофе. Подобная же история произошла года три назад во французском Бресте. Попросил незнакомого господина сфотографировать рядом с карликовой немецкой подводной лодкой «Зеехунд». А господин оказался ее бывшим командиром Алленом Гудманом.

Показал Вилинбахову проект ордена Св. Федора (Ушакова). Забраковал (уйти от аллюзии Георгиевского креста) и вручать никому не советовал. А жаль...

Фотографировались всем «офицерским собранием». Потом пошли в ходовую рубку благодарить капитана «Одиссея». Вручили и ему медаль «За морскую доблесть».

* * *

После благодарственного молебна подводили итоги похода.

Мне поручили вручать знаки нашего морского паломничества. Вручал Владимиру Якунину, владыке Михаилу, князю Трубецкому вручил знак и медаль «За морскую доблесть». И самое трогательное — вручил знак Ростиславу Дону! К его детскому крестику (который повязали ему при крещении) теперь добавился и крест Андрея Первозванного: 90-летняя жизнь — от креста до креста.

Шампанское от капитана по случаю успешного завершения похода.

Судовой бассейн уже закрыли. Черное море, идем на север, а прохлады никакой.

Паковал чемодан, увесистый от книг и альбомов. День пролетел в суете...

Вечером в моей каюте собрались на «отвальную» господа офицеры вместе с Виктором Петраковым Нелюбов нарезал сало и лук. Я достал турецкие оливки и вино. Разлили у кого, что было. «За поход!» Вручили Сереге Горбачеву медаль «Заморскую доблесть» — наш главный знаменосец, привез с собой флаг от севастопольского Морского собрания.

25 июля. Черное море

Поднялись в 5 утра. Вышел на палубу — Севастополь! Павловский мыс. И корабли Черноморского флота в парадном строю. Ближе всех к «Одиссею» стоит почти 100-летняя старушка «Коммуна» (бывший спасатель подводных лодок «Волхов»). Будто специально для потомков моряков императорского флота поставили. Салют из прошлого!

Долго проходили украинский погранконтроль. Всего два поста на 300 человек. Ни итальянцы, ни тунисцы, ни мальтийцы, ни греки, ни турки не всматривались в наши лица так сурово и пристально, как нынешние стражи родного Севастополя. Пройдя сквозь кордоны, сразу же на Графскую пристань — благо она рядом. А там уже поджидали нас венок для возложения, транспарант с приветствием участникам похода и председатель севастопольского Морского собрания Владимир Стефановский.

Жаль, что в этот финальный момент, весьма важный в ритуальном плане, произошел сбой: большая часть наших походников так и осталась на площади, а вниз, на Графскую пристань, спустились немногие...

На бетонной стене мемориальная доска, поставленная несколько лет назад стараниями Стефановского: «В память о соотечественниках, вынужденных покинуть Родину в ноябре 1920 года».

А к ней в качестве комментария страничка из книги Анастасии Ширинской:

«Вспоминая об этих последних севастопольских днях, я, как на большой картине, вижу толпы людей, куда-то озабоченно стремящихся. Не помню ни паники, ни страха. Может быть, оттого, что мама умела в самые драматические минуты сохранять и передавать нам, детям, свое спокойствие. А скорее всего, она умела скрывать собственный страх. До последней минуты мы не знали, как уедем “Жаркий” стоял в доках с разобранными машинами. Папа получил приказ его покинуть и перевести экипаж на “Звонкий”. Папиному возмущению не было конца. “И не говорите, что я потерял рассудок! Я моряк! Я не могу бросить свой корабль в городе, в который входит неприятель!”

Пока все грузились, мы сидели дома, а папа упорно добивался в штабе, чтобы миноносец был взят на буксир. На все аргументы у него был ответ: “Машины разобраны, а мы уходим через три дня? Я остаюсь без механиков, которые не хотят покинуть Севастополь? Я найду людей, мы сами соберем машины в дороге. Я прошу только, чтобы меня взяли на буксир.”

После разговора с Кедровым он добился своего. Вернувшись на “Жаркий”, не теряя времени, он послал людей вернуть с заводов отдельные части разобранных машин. Это было самое спешное. Надо было также снабдить корабль самым необходимым: хлебом, консервами, нефтью... Надо было брать все, что возможно, в портовых магазинах, так как в дороге ничего нельзя будет купить: бумажные деньги окончательно теряли свою стоимость.

30 октября мы узнали, что “Жаркий” будет взят на буксир “Кронштадтом”, большим кораблем-мастерской. Оставалось только надеяться, что после долгой стоянки он сможет поднять якорь, давно заржавевший и покрытый морской травой». Якорь подняли...

* * *

Вот и встретились начальные и конечные точки Исхода и Похода... Встретились на палах севастопольской Минной стенки. Мы пришли, а они все еще уходят отсюда в свое 90-летнее изгнание...

Нестор Монастырев: «Утром 1 ноября (1920 г. — Н.Ч.) нашел густой туман, рассеявшийся к 9 часам. Солнце осветило опустевший Севастополь. Церковный благовест Владимирского собора доносился до нас. Он отдавался в душе невыразимой болью чего-то потерянного и может быть ушедшего навсегда...

Корабли медленно, один за другим выходили в море. Оно было тихо и приветливо. Для нас оно было тем последним, что могло утешить и облегчить нравственные переживания. Последний раз перед нами сверкали в лучах солнца кресты церквей и исторические, дорогие русскому сердцу памятники Севастополя. Не одна слеза упала в этот тяжкий, незабываемый момент. Прощай, родной Севастополь, прощай, колыбель Черноморского флота. Неумолимая рука истории братской кровью еще раз на твоих твердынях начертала огненные слова. Ты был последним оплотом, где билось русское сердце, где упала последняя капля крови измученного, исстрадавшегося бойца, предпочетшего тернии изгнания — красному плену.

Море было спокойно. Легкий ветер покачивал лодку той плавной качкой, которая способна успокоить нервы и дать отдохнуть душе от грустных и невеселых переживаний. Солнце пригрело. Наши дамы, невольные пассажиры на подводной лодке, вышли наверх подышать свежим воздухом, которого так недоставало внутри. От мыса Феолент мы легли на так хорошо знакомый нам за время войны курс. Сколько раз я прошел этим курсом, не запомнишь, не пересчитаешь. Но как различно было чувство, переживаемое тогда, полное горделивых порывов и фантастических мечтаний, от того, которое испытывал каждый из нас в этот день. Быстро уходили от нас берега красного Крыма, цветущего, богатого сада России. Вот уже не видно их больше. Одна верхушка Ай-Петри еще долго блистала на солнце своим снежным покровом, как будто глубже и ярче хотела врезаться в память, оставив надолго след... Но скоро скрылась и она. Ничто больше не связывало нас с родным берегом. Одна лишь больно ощутимая мысль была невидимой связью, нитью, которая не хотела рваться. Каждый из нас хватался за нее, как утопающий за соломинку, надеясь вернуться и снова увидеть родные леса, степи и хутора.