Книга Правитель страны Даурия - Богдан Сушинский

После возвращения генерала из последней, как он теперь понимал, поездки по Северной Маньчжурии, где ожидали своей участи поредевшие от дезертирства и безысходности русские казачьи отряды «Асано», «Пешковский»[73]и несколько других, более мелких, он по нескольку раз на день поднимался на этот, расположенный на меже его поместья холм, словно древний полководец – на командную высотку.

Ту войну, которая огнем и погребальными крестами прошлась по всей Европе и теперь подступала в границам Маньчжурии, он уже точно проиграл. Причем проиграл, не навязав противнику ни одного сражения. Однако сейчас он думал не о своем бескровном – пока еще бескровном – поражении.

Отрекшись от армейских дел, он вернулся сюда, под Дайрен[74], в отведенное ему японскими властями поместье Такахаси[75], чтобы вновь погрузиться в прошлое – в устные воспоминания и письменные мемуары; в осмысление всего пути, который воплощался в эти дни в страницы его новой книги.

Теперь генерал-атаман пребывал в состоянии такого же волнующего перевоплощения в публициста и политика, в каком ощущал себя осенью 1921 года, когда, вынужденный покинуть предавшее его «бело-красное» Приморье, отправился в Корею, чтобы встретиться в Сеуле с генерал-губернатором господином Ообой.

К чести японского генерала, он встретил Семёнова так, словно тот всё еще оставался «на коне». Словно этому его бегству в Корею не предшествовало унизительное плавание атамана из Порт-Артура во Владивосток на японском судне «Киодо-Мару», с борта которого французский консул запретил ему сходить на дальневосточный берег, чтобы таким образом не допустить его ареста представителями белого Приморского правительства. Словно не пришлось ему пережить ни разрыва с последними своими союзниками, капеллевцами, ни позорного бегства в Монголию, куда атаман пробирался в форме рядового казака Забайкальской казачьей бригады в надежде подчинить себе части генерала фон Унгерна.

– Черт возьми, этот барон Унгерн, в соболях-алмазах!.. – вслух пробормотал главком, теряя грань между живой и мысленной речью, что в последнее время случалось с ним все чаще. – «Жаль, что слишком рано ушел из жизни этот «демон степей монгольских», как назвал барона один из читинских пиитов, – продолжил Семёнов уже про себя. – Рано и нелепо, не по-солдатски»[76].

А ведь было время, когда атаман почти инстинктивно тянулся к нему, как язычник – к волхву, потому что и в самом деле чудилось ему в личности этого «отшельника» нечто демоническое, возносящее Унгерна над остальной воинской массой и роднящее с Распутиным.

Порой он так и представлялся атаману эдаким «Гришкой в генеральских погонах». Очень уж верилось в полководческую звезду этого азиат-барона, в ниспосланный дар провидца. Потому и стремился во что бы то ни стало объединиться с ним. Чтобы ударить затем остатками своих войск вместе с «монголоидными» частями Азиатской конной дивизии Унгерна то ли на «красный», но готовый восстать против большевиков Хабаровск, то ли на белый», но предательски ненавидящий его Владивосток.

Принял Семёнова японский генерал-губернатор Кореи и в самом деле вполне пристойно, но когда тот заговорил с ним о праве на жительство в Японии, о гражданстве, лицо Ообы тотчас же превратилось в ритуальную маску: «Мы, конечно же рады будем видеть генерала Семёнова в Японии, – заявил генерал-губернатор, – но лишь после того, как император решит, что мы должны радоваться его присутствию в Японии. Поскольку соседняя нам советская Россия будет очень недовольна этим». Тем не менее он способствовал тому, чтобы атаман получил право на въезд в Японию.

На пристань японского города Кобе атаман ступил в мешковатом гражданском костюме, чувствуя себя настолько неуклюже и неловко, словно вместе с армейским мундиром лишился и своей власти, и богатырской силы, и даже веры в собственное «я».

Приживался генерал в Стране восходящего солнца очень трудно, поскольку ни он не принимал её, ни она его. Каждый день атаман встречался то с какими-то русскими эмигрантами, волею судеб оказавшимися в Осаке и Киото, то с местными чиновниками, от которых зависела судьба составляемых им прошений. Но каждое последующее утро он просыпался в номере отеля с видом на залив Осака, мучительно решая, что ему делать: немедленно возвращаться в Маньчжурию, поближе к русской границе, либо сводить счёты с жизнью.

Генерал-губернатор Кореи оказался прав: в Японии его появлению обрадовались бы только в том случае, если бы ему обрадовался император. Точнее, если бы с этим смирились при дворе. Зато, когда в виде на жительство японцы по-восточному вежливо отказали ему, генерал облегченно вздохнул, хотя в сущности ему публично плюнули в лицо. С каждым днем пребывание в этой странной стране становилось для него всё более невыносимым.

Но и в Шанхае, куда он прибыл в двадцатых числа сентября 1921 года, китайские власти тоже не были в восторге по этому поводу. Там ему пытались мстить за поражения, которые китайские войска в Монголии терпели от русско-монгольских частей барона Унгерна. И никакие доводы относительно того, что части генерала Унгерна ему не подчинялись, на китайских чиновников не действовали. От ареста, а возможно, и «случайной» гибели его спасло только бегство. Он сумел незаметно покинуть отель и, перейдя на нелегальное положение, какое-то время скрывался на территории французской концессии. Жаль только, что представители её тоже постарались как можно скорее избавиться от него.