Книга Запах искусственной свежести - Алексей Козлачков

На днях в «Одноклассниках» мне пришло письмо от солдата, служившего со мной в Афганистане:

«Привет, командир!

Я спросил тут у К., не еврей ли М., так он взъярился, разными словами обложил. Иди, говорит, известно куда. Нашел тоже еврея, больше не затрахивай!

Вот так-то!.. Выяснил я про еврейство».

Солдат этот некогда служил пулеметчиком. Потом он стал электромехаником в поселке под Екатеринбургом, но работу потерял. Теперь сидит целыми днями в Интернете, шлет нам всем поздравления в стихах к праздникам и новые образцы военного юмора, то есть на общественных началах выполняет функции замполита нашего парашютно-десантного батальона, теперь уже виртуального.

К. и М. – офицеры этого самого подразделения, стоявшего в стародавние времена на юге Афганистана, в провинции Кандагар, и контролировавшего стратегический мост через реку Гильменд. И вот спустя почти тридцать лет мы снова встретились в «Одноклассниках», создали группу нашего батальона и теперь переписываемся.

Офицеры уже в отставке. Днем, судя по выложенным фотографиям, они в пиджаках и галстуках ходят на работу в разных концах отечества, а по воскресеньям и отпускам ездят на рыбалку и охотятся. На снимках огромные рыбы и убитые кабаны обязательно представлены вперемешку с фигурами офицеров. В этом чувствуется какая-то преемственность – оружие, трофеи, у всех усы и седины. Что еще делать честному офицеру на пенсии!

А в начале альбомов у всех помещены черно-белые фотографии нашего общего военного прошлого. Солдаты на боевых машинах, на привале, на осликах. Запыленные молодые лица, возраст от восемнадцати до двадцати пяти.

Иногда в нашем маленьком сообществе бушуют драмы, начало которых было положено каким-нибудь случаем почти тридцатилетней давности. Вот недавно один бывший сержант, а нынче подполковник милиции в отставке вспоминал, как однажды в те времена у него, разводящего, в боевом охранении заснул солдат. Это событие повлекло за собой весьма неприятные последствия для обоих, напрочь перекроило их жизни.

Или вот теперь взялись выяснить, не еврей ли был М., через три десятка лет! Тогда было как-то не до этого. Такой вопрос вообще вряд ли мог кому-то прийти в голову.

Это даже странно, поскольку у М. была просто хрестоматийная фамилия и имя, которое часто выбирают именно русские евреи. Ладно, допустим, что М. был евреем. Тогда не вполне понятно, как он оказался в ВДВ, да еще и закончил Рязанское училище. Что-то я больше не припомню такого случая, да и товарищи мои, прослужившие поболе моего, – тоже.

Думаю, что именно удивление этим обстоятельством и подвигло нас предпринять кое-какие разыскания по поводу его национальности. Вдобавок М. пропал с наших горизонтов. Никто не мог сказать, где он теперь и что с ним сталось.

Лейтенант М. был редким человеком. В нем сочетались качества, которые обычно в людях вместе не уживаются. Ну, должно же быть в человеке одно за счет другого: сильный и добрый, но собой не орел, да и умом, например, не вышел. А в М. было все. Он был не просто хорош собой, а именно красив, прямо по-голливудски, прекрасно сложен и спортивен, умен, распорядителен, скромен, да еще и хороший товарищ.

Про так называемую храбрость, она же смелость, можно и не говорить. У нас там иных не было. Все прочие через какие-то мелкие отверстия утекли из батальона, стоящего посреди пустыни. Кругом только шакалы и душманы! Они добирались до различных баз, складов и госпиталей. У нас остались только одни храбрые.

Да и вообще храбрость у нас никак не называлась. Для нее даже слов не имелось. Это было, как сказали бы сейчас, качество по умолчанию. Для трусости, страха, малодушия были определения: «очко взыграло», «забздел», «ссыт», «наложил в штаны». А вот для храбрости и отваги слов не было.

Солдат должен быть храбрым по уставу и присяге. Не храбрый солдат – противоречие в основании. Поэтому, например, словосочетание «храбрый офицер», особенно если это офицер ВДВ, звучит даже как насмешка. А какой же еще? Это просто тавтология.

М. был своего рода князь Мышкин от ВДВ. Так мне вспоминается. Только у князя Мышкина все же были недостатки: наивность, нерешительность, неприспособленность, а у М. таковых почти не имелось. У него, по крайней мере, не было того, что можно инкриминировать князю Мышкину.

Мы с ним дружили. Нас, пожалуй, сближало то обстоятельство, что оба почитывали стишки. Десантный офицер, тратящий время на это, – дело подозрительное. Если сразу двое – это заговор. Но по большей части мы встречались с ним вечерами на спортплощадке и вместе тренировались.

Вот сейчас это мне кажется даже фантастическим. После дня, наполненного боевой работой, тактическими занятиями в горах, всякими хлопотами и, главное, жуткой жарой, нам всего это не хватало. Вечерами мы еще тренировались в спортгородке. Не мы единственные, многие солдаты и офицеры подкачивались вечерами. Молодость!.. Ретивое было неуемное, гнало кровь с бешеной силой.

Я был мастер всяких силовых выкрутасов. В железяках мне не было соперника, но вот, например, подтягиваться на одной руке я не умел. Он предложил систему тренировки, используя которую я все-таки подтянулся несколько раз.

Попутно мы, разумеется, болтали. В основном о девицах. Все тайны навыворот, как обычно в молодости между друзьями. О том, что мы будем делать в Союзе, что есть и пить, куда ходить с девчонками. Мысли десантного офицера прямы и просты, как парашютная стропа.

О войне, разумеется, мы тоже разговаривали. Война – это профессия. К ней мы относились с азартом и даже, я бы сказал, с удовольствием. Война – это весело. Хуже торчать все время на базе батальона и давить вшей, что для нас вовсе не было фигурой речи.

Мысли о том, что нам, молодым и не лишенным способностей, можно было бы вообще не торчать ни на базе, ни даже в Афганистане, нам и в голову не приходили. Мы же сами выбрали свою профессию.

Мы с ним служили в разных подразделениях. Он в восьмой роте, а я – в минометной батарее. Поэтому днем мы не виделись, только вечерами.

Иногда, правда, мы вместе воевали. Меня как корректировщика огня придавали их роте. Тогда мы с ним по несколько дней валялись в одних и тех же ямах на ночевках, набалтывались всласть, на привалах, в промежутках между пальбой. Говорили мы, как и всегда, о стихах, девицах, о Союзе, еде и воде.

Однажды он высказал одну глубоко философическую мысль, которая меня поразила и потому запомнилась.

По пути на обед в офицерскую столовую М. сказал:

– Плохо, что человек хочет есть всего примерно три раза в день. Лучше бы чаще – больше удовольствия. А то вот сейчас опять на обеде наедимся, и все, больше не хочется. Жди теперь до ужина. Никакой тебе радости за целый день.

Я спросил:

– А если жрать будет нечего?

Он ответил, что об этом не подумал. Хотя в такой ситуации мы оказывались довольно часто. Да и вообще эта его мысль, при всей своей оригинальности, вряд ли соответствовала действительности. Нагрузки у нас были серьезные, обмен веществ как у одноклеточных. Так что как раз есть нам хотелось почти всегда, в том числе и сразу после обеда.