Книга Ее я - Реза Амир-Хани

Я хотел им сказать: «Вот же его сердце! Оно еще бьется, Абу Расеф не умер!» Но рыдания помешали мне говорить… Марьям тем временем пришла в себя и встала. Махтаб поддерживала ее, но Марьям оттолкнула ее и подбежала ко мне. Она была вне себя, протягивала ко мне руки, а я отступал.

– Али! Отдай мне! – кричала она.

Я не смог ничего ей ответить, просто отдал ей еще бьющееся сердце Абу Расефа. Она схватила его и прижала к груди, и белый ее плащ окрасился кровью. Потом она закричала и побежала прочь, прочь от нас. Куда – я не понял, бежал за ней, но не догнал…

* * *

Однако оставим это – сколько можно о смерти? Поговорим о жизни. Марьям родила не мальчика, так что мы в любом случае не могли назвать его Абу Расефом. Родила она девочку, смугленькую и быстроглазую… Родители Абу Расефа звонили и просили дать ей имя Халия, Марьям согласилась…

Прошло какое-то время, прежде чем Халию впервые обследовал врач; это был осмотр в государственной больнице в Париже, необходимый для получения личной карточки. Вначале врача насторожил сильный пульс, потом он удивился, почему у пульса какое-то эхо. Поставил диагноз: «сложный порок сердца»… Затем, уже в специализированной сердечной клинике, Марьям сообщили, что у ее дочери очень редкая особенность: у нее два сердца! Одно слева, а второе справа… Левое сердце вполне нормальное, обыкновенное. Когда девочка лежит, оно бьется со скоростью шестьдесят ударов в минуту, когда стоит… И так далее. А вот правое сердце в обычном состоянии вообще не бьется, лишь пропускает через себя кровь, но, стоит Марьям приблизиться к дочери, как правое сердце тоже начинает работать! Тут-тук-тук… Марьям не удивилась, словно ей сообщили совершенно заурядную новость. А вот Махтаб, услышав это, застыла, словно заледенев. И сказала мне:

– Я знала это! Ведь Марьям проглотила сердце Абу Расефа…

* * *

Вот, пишу о жизни, а вы не верите! Смерть бывает правдоподобнее… Абу Расефа похоронили в Алжире. Ездили на похороны и Марьям, и я с Махтаб. Очень зрелищные были похороны. Власти запретили собираться, но народ, как муравьи или саранча, лез во все щели. Все выражали соболезнования Марьям, в том числе и отец с матерью Абу Расефа. Они видели ее второй раз в жизни и сказали ей:

– Мы даже и не мечтали, что найдется в этом мире кто-то, кто похитит сердце нашего сына.

Ничего не ответила Марьям… Его опустили в землю. Засыпали могилу и водрузили заготовленный камень с надписью: «Шахид Абу Расеф, поборник свободы». Все уже попрощались и ушли, а я так долго стоял и смотрел на эту надпись, что Махтаб пришлось на меня прикрикнуть:

– Марьям из-за тебя стоит на ногах, а ведь ей это не очень полезно. Что ты увидел на этом камне?

И тогда я, глубоко задумавшись, понял, что я там увидел. Посреди алжирского кладбища мои мысли перенеслись на фабрику «Райская» (смотри главу «4. Я»). «Али посмотрел вокруг. Все было заставлено парами кирпичей – друг рядом с другом они сохли на солнце. Везде порядок, и везде парочки, и словно каждая пара не имеет никакого отношения ко всем остальным. Но на самом деле ни одна из пар не была одинока. Вот Али видит свою пару – кирпич Али и кирпич Махтаб. А и М! Вон подальше пара, на которой написано “Искандер и Нани!” Вон дед и бабушка, да помилует ее Аллах, Али никогда не видел ее. Вон отец и мать. А где, интересно, кирпич Марьям? Вот он, но Али не мог прочесть имени того, кто был рядом с ней. Разве может ребенок начальной школы прочитать алжирское имя?! (Впрочем, это уже относится к главам из серии “Она”…)»

* * *

Халия росла с матерью во Франции. Училась в школе, потом, так же, как и ее мать, на факультете искусств. Специализация у ее была «художественная фотография»… Когда Марьям и Махтаб вернулись в Иран, Халия осталась во Франции. В очень юные годы она уже начала участвовать в выставках и сама их устраивала. В этом смысле она пошла в маму, вообще хочешь не хочешь, а кровь Фаттахов сказывалась в ней. И вот она фотографировала Хани-абад и выставляла эти снимки в Париже. Или фотографировала парижское кладбище Пер-Лашез, а выставку делала благотворительной, в пользу голодающих Африки. Снимала голодающих в Африке, вставляла эти снимки в рамочки и дарила их лондонской фирме мороженого «Нина»…

Почти каждый год она месяца три проводила в Иране – то самое время, когда или в Европе у нее не было работы, или требовалась передышка от этих европейских безумств. Мы ее, конечно, в Иране принимали горячо – ведь она была последним отпрыском Фаттахова рода! Махтаб она называла тетей, меня, естественно, дядей. Ирония была в том, что «тетя» не была замужем за «дядей», а тот не был женат на «тете»… Приезжая в Тегеран, Халия, разумеется, останавливалась в квартире Марьям и Махтаб, но раз-другой в неделю ночевала и у меня – в том самом дедовском доме Фаттахов…

Да смилостивится Аллах над Махтаб и Марьям! В тот год, шестьдесят седьмой, когда случился этот трагический ракетный обстрел, я позвонил Халие и пригласил ее в Тегеран… Хорошо помню… Когда прилетела, она, кажется, уже знала обо всем, прямо в аэропорту Мехрабад уткнулась мне в шею и заплакала. На своем ломаном фарси сказала:

– Кроме вас. у меня никого нет, дядя Али! Отца я не видела… Так счастлива была, что у меня есть мама и тетя… А теперь…

Девочка рыдала безутешно, и я от горя себя не помнил. Мы поехали в мой дом, а в разрушенное жилище Марьям и Махтаб я ее не пустил. Хотя она очень хотела побывать там и все сфотографировать – для конкурса «Матери сегодняшнего дня», проводимого газетой «Таймс»! Девочка смуглая и живая, она стала мрачной и сердитой. Прожила со мной долго – год, а то и два, я сейчас не очень помню. Из рода Фаттахов оставались только я и она. Да и сейчас еще остаемся… Хотя ей уже вот-вот рожать…

* * *

Халия привела в порядок рисунки и живопись Марьям и Махтаб. Устроила собственную выставку фотографий в Иране и вот уже начала осознавать себя иранкой. И сны уже иранские видела, и бессонные ночи бывали, а уж днем-то сотни разных дел мы с ней переделали, каких только людей не встречали… Кое-кто и в гости к нам приходил, но немногие, больше ко мне, мои старички. И почта ей из-за границы ничего не приносила; очень жалел я ее. Переживал за Халию: ведь я теперь должен был быть ей вместо матери, да и вместо отца, не знаю уж, вместо кого еще… А у меня не было опыта ни в одной из этих ролей. И вот я боялся из-за нее: ни друга у нее, ни подруги, ни семьи, ни будущего… Но ее мысли были совсем не в том русле, она вообще никогда не унывала…

«И вот около полудня кто-то постучался. И позвонил в дверь, и снова постучался. Я понял, что это человек молодой: это было ясно из того, как он, словно играя, пользовался дверным молотком. Вначале я подумал, что это почтальон. Может, из Франции пришло письмо? Потом я сам подивился своей ошибке. Марьям и Махтаб ведь погибли, Халия была здесь, в моем собственном доме… Немат – наездник быков, живет в заднем дворе, но словно оглох… И я сам поспешил открыть.

Юноша в рубахе, не заправленной в брюки. Борода и очки. Словом, типаж первых лет революции, да будет земля им пухом! Он очень вежливо поздоровался и отказался зайти, мне пришлось его чуть ли не силой затаскивать…»