Книга Бизар - Андрей Иванов

* * *

Дангуоле приезжала и спрашивала, как идут дела. Я шутливо показывал бицепс, докладывал, что от меня отстали, уже не следят, я их приучил. Она хихикала и рассказывала про работу… Это был адский труд: она влезала на трех-, четырехметровые лестницы под самую крышу огромных ангаров, красила шершавые доски. На ее одежде эта краска была повсюду. Толстая кисть дубела, рука отнималась, ныли шея, спина, плечи, ломило поясницу от неудобного положения на проклятой лестнице – и еще потому, что на ремне болталось ведерко. Краска не впитывалась, шипела от жары, кружилась голова…

Все ради меня – я был обязан сбежать!

Приходил хозяин, брат Лайлы, и ей, и Лайле выговаривал, что краска не должна капать, что нельзя, чтобы краска была на камешках возле ангара, на земле, на траве… все вокруг должно было быть таким, каким оно было до покраски! Вечером Лайла говорила: «Мой родной брат, вот, родной брат…» Лайла много и часто работала у него; шила бесконечные гардины для парников, постригала и подвязывала растения в оранжереях… работы было навалом!

Дангуоле перетаскивала кисти и краски, красила ангар за ангаром, которые, как в кошмарном сне, были раскиданы по полям и холмам, на огромном расстоянии друг от друга; шагала по два километра в обход полей и загонов бычков, коров и страусов, от одного ангара до другого, курила на солнцепеке в ожидании, когда подвезут ее лестницу. Кисть за кистью, слой за слоем, ведро за ведром, ангар за ангаром, за одним полем другое… По вечером пила колу, курила крутку за круткой, снова пила колу и мысленно подсчитывала, сколько она заработала.

– Лучше думать о деньгах, – говорила она мне, когда навещала. – Лучше сидеть и как дура считать, сколько часов проработала. А потом умножать часы на кроны. Чтобы не думать… Не бояться… – говорила она сквозь слезы. – Понятно, что все рано или поздно кончается, все проходит, но ведь можно же прожить какое-то время круто, весело, с таким праздником, как в детстве, когда день бесконечен, когда азарт игры, когда радость и солнечные зайчики в глазах, и сердце, полное музыки, и кажется, что можешь все, можешь допрыгнуть до неба! Правда?

– Да! – соглашался я.

* * *

С отрешенным видом шахматиста я прогуливался по дорожке в саду. Погода стояла чудная. Психи каждый день кидали колечки на крючки. Увлеклись. Делали ставки. Спорили на сигареты. Санитарка с двумя другими придурками играла в шары. Длинный Томас кидал мяч в кольцо и жаловался на боли в спине. Все бывали увлечены настолько, что можно было спокойно дойти до самого конца тропинки и давать деру. Но я хотел, чтоб все было разыграно, как по нотам, безупречно.

Наконец-то Длинному Томасу прислали разрешение на обследование спины. Он отреагировал очень странно: сказал, что он в бешенстве, потому что ему пришлось так долго ждать. Очень спокойно произнес: «Я в бешенстве. Я на самом деле в бешенстве», – и, несмотря на то что это было сказано тихим ровным голосом, всем было совершенно очевидно, что Томас Ланг был в бешенстве, и я заметил, что все занервничали, напряглись, точно моряки в предчувствии шквала. Длинный Томас стал ходить; он стал весь белый. Даже желтый от ярости. На него было страшно смотреть. Его успокаивали. Выражали понимание. Давали дополнительное успокоительное. Он пил его, деловито, с таким видом, как пьют лекарство, от которого ждут, по-настоящему ждут улучшения, и хотят улучшения, и по Томасу было видно, что он хотел успокоиться, но уже не мог, никак не мог больше держать себя в руках, потому что он полтора года мучился со спиной, спал на полу, не мог нагнуться за мячом, каждый раз страдал, нагибаясь, а потом страдал при каждом броске, а ведь он – баскетболист, он был профессионалом, для него это главное удовольствие в жизни, а не шахматы, или все они думают, что он подсел на шахматы и ему в кайф со мной играть в шахматы, да он потому со мной играл в шахматы, что в баскетбол ему не поиграть было! Компьютерный баскетбол к черту! К черту NBA! Ему пытались объяснить, что всем приходится долго ждать, что это нормальная процедура, всякая процедура – особенно бюрократическая – занимает время, всем всегда приходится ждать… тем более он дождался! зачем нервничать, если теперь назначили осмотр и будут спину лечить? теперь-то, когда он дождался, чего было изводить себя и других? Он понимал, понимал – он так и говорил: «Я понимаю, понимаю… но черт возьми!», вращал он глазами и заводился с новой силой; умом он понимал, но рассудок его не внимал; из него рвалось все то, что он копил эти полтора года, – теперь, когда он дождался и больше незачем было держаться, его рвало изнутри! Он ходил и трясущимися губами гневно говорил, что всех засудит за эту задержку. Это пытка! Настоящая пытка! Меня целый год мучили! Надо мной издевались проклятые бюрократы! Он говорил, что передушит на обследовании врачей и весь медперсонал, что они заплатят ему за время ожидания. Чем больше его успокаивали, тем сильнее он психовал. И это еще были цветочки, так говорили другие, они от него и не такое видали, это было еще так, ерунда… Я понял, что он был настоящий психопат. Как я этого раньше не понял?! В нем не осталось ничего от прежнего человека. Шиза его перекрутила, и он даже в лице стал другим. Лилле Томас с грустью сказал, что вот, мол, у Томаса Ланга опять шиза началась, недели на две в лучшем случае, хорошо, если не закроют на месяц в боксе… а то и вовсе о-обследование сорвется… тогда о-опять ему жи-жидать год, другой… спина… жалобы, бумаги, ожидание, срыв…

Скоро Томас Ланг и меня нашел в чем упрекнуть. Стал корчить рожи мне и говорить, чтобы я помылся. От меня, возможно, и вправду шмонило. Потому что я не мылся там. Я занимался спортом в своей комнатке – и не мылся. Меня тошнило от душевой. Хороший был душ, чистенький, плитка, веселенькие эмалированные трубки, никакой ржавчины, никакой грязи и нароста у слива. Даже волосков не было. Все убирала старательная уборщица. Душ можно было назвать образцовым. Но я не мог! Встать под него для меня было непереносимо! Меня тошнило даже от закрытой корзины с грязной одеждой. Там постоянно вертелся Шамаль, извращенец с ножом в кармане («Мое имя – Шамаль, а не Джамаль, понимаешь? Я – не пакистанец, я – датчанин. Мое имя – Шамаль, а не Джамаль, понял?»). Лужа воды, оставшаяся от того, кто только что там помылся, могла вызвать у меня рвоту. Томас Ланг требовал, чтобы я шел в душ, но я его не слушал. Он белел от ярости и шел прочь от меня.

Когда за ним приехали, чтобы везти на обследование, он швырнул кружку в стеклянную стену медицинского пункта, где нам выдавали лекарство. Прочное стекло посыпалось, как дождь из тысячи капель! Это было так внезапно красиво… что у меня, наверное, остановилось сердце! Я такого еще никогда не видел!

Вязкость момента была нарушена, хаос вошел в «подводную лодку». Шкатулка замерла. Все куколки застыли на несколько мгновений… вздохнули и задвигались опять. Длинного Томаса увели в комнатку для расслабления, в так называемый бокс, изолятор, дали седативное… Когда Томас шел в бокс – он шел совершенно добровольно, он даже сам просился, чтоб ему дали лекарство и закрыли, – он шел и нам бросал ядовитые замечания, ругательства, искривленными губами он смеялся над нами, изливая на нас свое презрение, и тут же извинялся за сказанное… в глазах его дрожали слезы – ярости и страха.