Книга Часть целого - Стив Тольц

Через несколько месяцев ее дотошной надоедливости и капания на макушку мы больше не пользовались пластиковыми пакетами и редко ели что-нибудь с кровью. Мы подписывали всякого рода петиции, присоединялись к бесполезным протестам, вдыхали фимиам, складывались в трудновыполнимых позах йоги — все ради того, чтобы подняться на вершину самосовершенствования. Но были и перемены, которых мы вовсе не хотели, — стремительные провалы в ущелье. Благодаря Анук мы жили в вечном страхе перед самими собой. Кто бы первым ни приравнял самопознание к изменению, он не уважает человеческую слабость, и его необходимо срочно отыскать и предать смерти. Объясню почему: Анук обозначила наши проблемы, но у нее не было ни средств, ни технологий бороться с ними. И мы, конечно, тоже понятия не имели, как это делать. Следовательно, из-за Анук мы не только остались с грузом наших прежних проблем, но нас отягощало ужасное бремя — сознание, что это наши проблемы. И это порождало новые проблемы.

III

С моим отцом явно было что-то неладно. Он плакал. Плакал в спальне. Я слышал сквозь стены его рыдания. Слышал, как он расхаживает по одному и тому же месту. Почему он плакал? Раньше я никогда не слышал, чтобы он плакал. Думал, он не обладает такой способностью. А теперь эти звуки доносились до меня каждую ночь и утром перед тем, как он уходил на работу. Я счел это дурным знаком. Чувствовал, что его плач пророческий, чувствовал, что его слезы не о том, что было, а о том, что должно случиться.

Между рыданиями он разговаривал сам с собой: «Проклятая квартира! Слишком маленькая. Не могу в ней дышать. Могила. Надо бороться. Кто я такой? Как мне себя определить? Выбор бесконечен и, следовательно, ограничен. О прощении в Библии много говорится, но нигде не сказано, что надо прощать самих себя. Терри себя не простил, и его все любят. Я же ежедневно прощаю себя, и меня никто не любит. Страх и бессонница. Не могу научить мозг спать. Ну, как твое помрачение сознания? Все больше и больше давит…»

— Папа!

Я приоткрыл дверь в его комнату — в полумраке его лицо показалось мне суровым, а голова была похожа на свисающую с потолка лампочку без плафона.

— Джаспер, окажи мне одолжение — притворись, что ты сирота.

Я затворил дверь, вернулся к себе в спальню и притворился сиротой. Хуже мне от этого не стало.

Затем плач оборвался так же внезапно, как начался. Отец вдруг стал выходить по ночам из дома. Это было что-то новенькое. Куда он отправлялся? Я последовал как-то за ним. Он шел по улицам подпрыгивающей походкой и махал прохожим рукой. Ему не отвечали. Отец нырнул в небольшой паб. Я заглянул в окно — он сидел на табурете у стойки и пил. Не в уголке, в одиночестве — а болтал с людьми и смеялся. Это уже было нечто совершенно новое. Его лицо порозовело. Пропустив пару кружек пива, он влез на табурет, выключил телевизор, оборвав трансляцию футбольного матча, и что-то начал вещать окружающим, сам при этом смеясь и размахивая кулаком, словно диктатор, отпускающий шутки во время казни своего любимого диссидента. Кончив говорить, он поклонился (хотя ему никто не хлопал в ладоши), слез с табурета и при входе в другой паб закричал:

— Привет, ребята! — А выходя, бросил: — Посмотрим, что мне удастся сделать.

Затем он скрылся в тускло освещенном баре, походил там кругами и, ничего не заказав, вышел. Далее был ночной клуб. Господи! Неужели вот на это подвигла его Анук?

Потом его унес эскалатор «Колбы» — модной дискотеки, устроенной в виде огромной стеклянной чаши с возвышением по периметру. Я забрался на возвышение и вгляделся в середину. Сначала я не мог разглядеть отца. Не мог разглядеть ничего, кроме красивых, безукоризненно сложенных людей, которых на короткие мгновения выхватывали из темноты лампы стробоскопа. Затем я его заметил. Вот это да! Он пытался танцевать. Обливался потом, задыхался, неловко двигался и как-то до странности сонно размахивал руками, словно дровосек, колющий в космосе деревяшки. Но при этом он веселился. Или веселил других? Его улыбка была вдвое лучезарнее нормальной улыбки, и он похотливо таращился на груди всех размеров и вероисповеданий. Но что это? Он танцевал не один! Он танцевал с женщиной! Да так ли это? Нет, он танцевал не с ней, а за ней — вращался по спирали за ее спиной, а она не слишком обращала на него внимания, и это его не устроило. Поэтому он выскочил перед ней и пытался обворожить улыбкой шириной в милю. Я подумал: неужели он приведет ее в нашу убогую, грязную квартиру? Но нет, она не клюнула, и отец переключил свое внимание на другую — ниже ростом и полнее. Спикировал на нее и повел в бар — заказал выпивку, а деньги протянул так, словно платил выкуп. Пока они разговаривали, отец положил руку ей на талию и попытался привлечь к себе. Женщина сопротивлялась и в конце концов ушла, но улыбка отца сделалась еще шире, от чего он стал похож на шимпанзе, которому перед съемками телевизионной рекламы размазали по деснам арахисовое масло.

К отцу подошел вышибала с плоским носом, без шеи, в облегающей черной майке, и поволок его вон из клуба. На улице отец сказал ему, чтобы он оттрахал собственную мать, если раньше не успел этого сделать. С меня было довольно. Я решил, что видел достаточно и пора возвращаться домой.

В пять утра он постучал в дверь. Потерял ключи! Я открыл ему и увидел, что он весь потный, желтый и продолжает с середины какую-то фразу. Не дослушав, я вернулся в постель. Больше я за ним не следил, а когда рассказал об этой ночи Анук, она заметила, что это либо «очень хороший знак», либо «очень плохой знак». Не представляю, что он делал в другие ночи, когда уходил в город, но думаю, все они были вариациями на одну тему.

Месяц спустя он снова был дома и плакал. Но хуже было другое: он стал смотреть на меня, когда я спал. В первый раз вошел ко мне в спальню, когда у меня слипались глаза, и сел у окна.

— В чем дело? — спросил я его.

— Ни в чем. Спи.

— Ты чего там сел?

— Хочу здесь немного почитать.

Отец включил лампу и начал читать. Я наблюдал за ним с минуту, затем снова положил голову на подушку и закрыл глаза. Было слышно, как он перелистывает страницы. Через несколько минут я украдкой приоткрыл один глаз и чуть не отпрянул. Отец в упор глядел на меня. Мое лицо оставалось в тени — он не видел, что я смотрю на него, и смотрел на меня. Затем он перевернул страницу, и я понял, что он только притворяется, что читает, — это было предлогом, чтобы смотреть на меня, пока я бодрствую с закрытыми глазами, чувствую на себе его взгляд и слышу, как он в тишине переворачивает страницы. Уверяю, в этих бессонных ночах было нечто зловещее.

Затем он стал воровать в магазинах. Началось все удачно: отец принес домой полную сумку авокадо, яблок и увесистых кочажков цветной капусты. Фрукты и овощи — чем плохо? Затем принялся красть расчески, таблетки от ангины, лейкопластырь — аптечные товары. Тоже полезно. После этого увлекся бесполезнейшей чушью из магазина сувениров — принес кусок старой деревяшки со словами на табличке: «Мой дом — моя крепость», остроконечную хлопушку и коврик с надписью: «Ты так и не узнаешь, сколько у тебя друзей, если не обзаведешься бунгало у моря». Забавно положить такую вещицу в бунгало у моря, но не было у нас бунгало.