Книга Отчий сад - Мария Бушуева

— И жен? — пошутила я. Он засмеялся, я тоже. Ресторанчик был оформлен в стиле ретро, звучал старинный фокстрот, мне нравился пожилой музыкант, игравший правой рукой на синтезаторе, левой придерживавший возле губ трубу, а ногой умудрявшийся нажимать на педаль, соединенную с тарелками.

— Тоже человек-оркестр, вроде тебя, Дмитрий! Он улыбнулся.

— Послушай, — предложила я, оценив по его улыбке его настроение как отличное, — давай прокатимся до моего поселка, посмотришь, какой я строю дом. Может, потом я попрошу тебя расписать мне стену…

— Мне к шести нужно за Юлькой, успеем?

— Сейчас два часа, я тебя обратно подброшу. Как пишут в романах, день стоял солнечный. На Ленинградке машин было не так много: в это время транс

портное большинство по субботам за городом — и мы легко преодолели отрезок от центра до кольцевой.

— Дом я строю в десяти минутах езды от своей квартиры

— в коттеджном поселке на одиннадцатом километре Пятницкого шоссе. А вот и мой район!

— Мне нужно было, наверное, выбрать для жизни не Куркино, а Митино — исходя из моего имени, а? — пошутил Митяй.

— По-твоему, здесь должны жить 125 тысяч Дмитриев?

— Почему сто двадцать пять?

— Вторая половина — женский пол. Мы посмеялись — даже не детсадовскому нашему юмору, а просто тому, что все уже зазеленело, тому, что дорога была почти свободной и мы легко выехали из Митино, а возле заправки, у которой мне пришлось остановиться, пели соловьи.

Вскоре я свернула с Пятницкого шоссе, прозванного водителями «пьяным» из-за множества неожиданных крутых поворотов. К слову сказать, такие виражи мне совсем не по душе, мне почему-то неприятны зигзаги на плоскости, но нравятся неожиданные спуски дороги и постепенные подъемы — может быть, они напоминают мне аттракционы из детских парков?

Миновав таунхаус, мы подъехали к нескольким отдельно стоящим коттеджам. Все они были еще не достроены.

— Вот этот, крайний у леса — мой. — Я остановила машину перед оградой, тоже еще сделанной не до конца и потому просвечивающей во многих местах: казалось, строители ради дизайна разделили прямоугольники красного кирпича зелеными и синими полосками. Митяй вышел, остановился у машины и, подняв голову, изучал крышу. Под ней, на уровне третьего этажа, сплошным серпантином огибали дом красивые длинные окна.

— Это мансарда, — сказала я, — буду тебе сдавать ее на лето — она отлично подойдет под мастерскую. Характер у меня не тяжелый, а практичности хоть отбавляй. Чего, кстати, некоторым явно не хватает.

Он перевел взгляд на меня — и я поймала себя на том, что мне хочется прижаться к его плечу.

— Тебе же без меня никогда не стать знаменитым! * * *

У бывшей свекрови Анны Борисовны нрав хоть тоже не тяжел, но со своими скрытыми извивами. К примеру, порой, неожиданно для всех, она укладывала мужа, Льва Николаевича, названного, конечно, культурными родителями в честь великого классика, на обследование в стационар, и мне всегда казалось, что делалось это, дабы просто немного отдохнуть от его постоянного присутствия и, возможно, найти новых поклонников среди немолодых врачей: Анна Борисовна без поклонников не может.

Деда она спроваживала обычно очень хитро (живя у Поповых, я уже тогда наблюдала и анализировала все ее тонкости и дипломатические ходы): примерно за неделю до той даты, на которую она уже наметила его отправку, начиналась на него тихая, но мощная атака: Анна Борисовна по нескольку раз в день охала, что он как-то не очень хорошо выглядит, бегала за ним с тонометром, притворно пугалась, что давление у него несколько повышено, щупала его пульс — нет ли тахикардии и аритмии. Ее хитроумная деятельность быстро давала свои плоды: тахикардия и аритмия тут же появлялись у несколько мнительного и тревожного Льва Николаевича, и обеспокоенная супруга легко получала его согласие на подробное обследование в стационаре: «Конечно, конечно, Аннушка,

— говорил он, — полежу недельки две, доверюсь медикам, как же, надо, годы не юные».

Но на этот раз ее планы сорвались самым неожиданным образом.

А дело было так: именно в тот день, когда мы сидели с Митяем за столиком в ресторане, обсуждая только что изученное им помещение для выставочного зала, Анна Бо

рисовна, Лев Николаевич и Марфа обедали вместе дома в полутемной классического дизайна кухне-столовой. Анна Борисовна соблюдала ретростиль профессорской семьи во всем, кроме евроремонта, перед благами и модерном которого она устоять не смогла и который на две трети им оплатила, конечно, я.

— Левушка, — сказала Анна Борисовна — у тебя вчера вечером опять был несильный, слава Богу, но все-таки приступ аритмии. Старый профессор чуть заметно побледнел.

— Давай-ка ты полежишь обследуешься. Завтра и ложись, не мешкая — в наши годы здоровье — самая великая ценность.

— Но студенты… — Попытался было возразить Лев Николаевич, не любивший казеной обстановки и медицинского внимания.

— Студенты подождут, — твердо возразила Анна Борисовна.

— Они о тебе не позаботятся. И тут и случилось непредвиденное: Марфа, вдруг кинув в бабушку тарелкой из-под супа, вскочила, подбежала к ошарашенному деду, обняла его за плечи и закричала:

— Не верь ей, дед, ты совершенно здоров! Она все тебе внушает! Просто ты ей надоел! Это в психологии называется суггестия!

— Ты… что, психологические книги читаешь? — только и нашелся он сказать, тревожно оглядываясь на Анну Борисовну, которая, закрыв лицо руками, уже рыдала, оперевшись локтями о стол. Тарелка, слава Богу, в нее не попала, но, ударившись о паркет, разбилась. А была она из очень дорогого фарфорового сервиза.

— Читаю! И по этикету тоже! Локти в стол упирать — невоспитанно! — Марфа, одарив бабушку презрительным взглядом, выбежала из кухни, торопливо оделась в прихожей и вырвалась из квартиры, точно из клетки.

— Можешь не возвращаться! — запоздало крикнула ей вслед Анна Борисовна. Кто из нас двоих был больше поражен поступком Марфы

— бабушка или я — трудно сказать.

Когда ближе к вечеру бывшая свекровь позвонила мне, голос ее был сух и спокоен, но по какому-то не свойственному ей витиеватому стилю — она строила фразы так, будто переводила сложный текст с другого языка и, боясь ошибиться в передаче смысла, располагала фразы и слова в них в каком-то особо сложном порядке, и еще по ее просьбе — она надеялась, что я (нелюбимая бывшая невестка!) смогу Марфу образумить, — мне стало ясно, что Анна Борисовна очень переживает. И даже не сам инцидент, который уже в прошлом, а его след в собственной душе. Этот след отравлял теперь ее любовь к внучке, подтачивая правильную цельность ее отношения, и уже грозил перерасти в полное неприятие Марфы — так одна разбитая тарелка своим отсутствием в комплекте уничтожает всю ценность сервиза…

А любовь к внучке, наравне со служением непрактичному, как того и требуют мифы об ученых, уступчивому мужу, являлась фундаментом долголетия Анны Борисовны и ее моложавости, ежегодно наполняя ее легкие свежим дыханием пробуждающейся весны.