Книга Греческое сокровище. Биографический роман о Генрихе и Софье Шлиман - Ирвинг Стоун

— Ну, может, немного меньше, — рассмеялся Шлиман.

— Как же с этим справиться?

— Я нанял фотографу помощника, некоего господина Кри-сикопулоса. Они будут печатать фотографии, а я просмотрю и выброшу негодные, а вклеивать в книги будут уже у Брокгауза в Лейпциге.

Раздумывая над чем-то, беседуя. Генри не мог усидеть на месте. Он вскочил из-за стола и зашагал перед окнами, смотрящими на Афины. Он едва сдерживал волнение, заражая им и Софью. Нагнувшись к ней, он сжал ее руки в своих.

— Софидион, знаешь, что занимает мои мысли все эти дни? Я разговаривал с некоторыми членами парламента. Предложил Греции в дар один из наших земельных участков в Афинах и двести тысяч франков на постройку красивого музея для нашей троянской коллекции.

Софья обняла мужа.

— Генри, любимый, я так горжусь тобой!

— Но я поставил условие: музей будет принадлежать Греции, однако владельцем собрания до конца дней моих буду я.

— Зачем? — удивилась Софья. — Ты намерен вывезти клад в другие музеи?

— Нет. Я даже права такого не оставлю за собой. Но тут вопрос принципа. Музей будет называться «Музей Шлимана», и весь мир должен знать, что, пока я жив, коллекция принадлежит мне.

Шлимана обуяла гордыня, и он был бессилен справиться с ней: ведь сбылось то, к чему он шел всю жизнь. Он вовсе не был скупым—напротив, он был щедр к людям, окружавшим его. Обеспечил свою собственную семью, взял на себя заботу о родных Софьи. Он совсем недавно заверил Спироса, что тому всегда найдется у него работа. Он вел честную игру со своими работниками, оказывал им уважение и платил не скупясь. Случалось и ему покривить душой: уговорил же он одного своего приятеля в Нью-Йорке ложно присягнуть, что он, Генри Шлиман, имеет право на документ о натурализации. Или покупка дома и небольшого предприятия в Индианаполисе: нужно было доказать, что он намерен там осесть—без этого невозможен развод. Его сила, а порой и предосудительная слабость заключались в том, что он не знал удержу в достижении своих желаний, цель оправдывала средства… Свои не очень похвальные поступки он оправдывал тем, что ему-де суждено сделать великий вклад в мировую культуру, ради этого можно чем-то и пожертвовать. О бешеных приступах ярости он предпочитал не помнить, он не мог бы даже объяснить их, а тем более контролировать. Генри повернулся к жене:

— Взамен музея и нашей коллекции я прошу у греческого правительства разрешение начать раскопки Олимпии и Микен.

Газета «Полемические листы» начала печатать последние главы троянского дневника. Другие афинские газеты публиковали на видном месте статьи о раскопках и пространно комментировали обещание Шлимана передать греческому правительству троянские и последующие находки, еще скрытые в земле Эллады, а также его щедрое предложение—двести тысяч франков на постройку в Афинах музея для этих находок.

Стояли жаркие летние дни. Шлиманы слушали «Севильского цирюльника» в Фалероне. Дома не обедали, ездили в гостиницу «Афины», ресторан которой славился своей кухней. Атмосфера в городе была напряженной, недовольство последними парламентскими выборами было так велико, что в город стягивались войска; редактор афинской «Тайме» угодил в тюрьму за публикацию статьи, критиковавшей короля.

Жара не спадала, и все, кто мог, уезжали в деревню или на побережье.

— Генри, мы могли бы купить дом в Кифисьи?

— Пока нет, Софидион.

Однажды ранним утром, еще по холодку, они поднялись по широкой мраморной лестнице главного входа на Акрополь. Немного постояли в тени Венецианской башни, называемой также Франкской, которая была построена в XIV веке венецианцами, завоевавшими тогда Афины. Башня возвышалась на месте южного крыла Пропилеи, величественных ворот в западной части Акрополя, и была видна отовсюду в Афинах. Ее основание равнялось ста шестидесяти квадратным футам, высота— восьмидесяти футам, толщина стен—пяти. Башня была сложена из огромных мраморных плит, выломанных из античных сооружений и из Одеона Герода Аттика. Чтобы ее построить, снесли классические античные здания, но самая башня никакой архитектурной ценности не представляла. Кроме того, она постоянно напоминала о том, что до известного времени на Акрополе сидели турки. Греческое археологическое общество давно подумывало о том, чтобы снести эту башню и восстановить Пропилеи.

Генри с новым интересом пригляделся к башне.

— Пожалуй, им можно будет помочь, — задумчиво проговорил он.

Как-то в начале июля их разбудил утром колокольный звон, плывущий над Афинами: умер архиепископ Теофилос.

— Предстоят выборы нового архиепископа, — сказала Софья.

— А епископ Вимпос может быть избран? — спросил Генри. Они пили кофе на воздухе, под окнами кухни. На Софье был

свободный розовый пеньюар, привезенный из Парижа.

— Да, наверное. Вот было бы чудесно!

На другой день в пять часов пополудни они присутствовали на похоронах архиепископа. Усопший старец, облаченный в роскошные ризы, восседал на троне с воздетой для благословения рукой. 11 июля в Афины приехал для участия в выборах

Теоклетос Вимпос. Его возможное избрание живо обсуждалось в афинском обществе. Успехи Вимпоса на ученом поприще делали его достойным преемником.

Когда он заехал к Шлиманам, Софье бросилась в глаза происшедшая в нем перемена. В прошлый раз он казался подавленным и вид у него был понурый; одежда, борода и даже глаза казались потертыми, выцветшими. Теперь платье было на нем новое, голос звучал бодро.

— От души поздравляю вас обоих с открытием Трои Приама, — приветствовал он их. — Генри сдержал свое обещание.

В темных глазах Софьи мелькнуло беспокойство.

— Ты хочешь в чем-то покаяться, дитя мое?

— Да. Мы с Генри совершили поступок, не вполне приличный с точки зрения морали.

И она рассказала епископу, как они нашли клад, как тайно вывезли его из Турции, нарушив фирман, по которому половину всего найденного должны были отдать Константинопольскому музею. В свое оправдание она сослалась на законопроект о раскопках, подготавливаемый турецким правительством.

— Ты просишь духовного пастыря отпустить тебе грех? Или ищешь у близкого родственника одобрения?

— И то, и другое, — опустив голову, ответила Софья.

— Как священнослужитель, я говорю: Бог простит. Но не спрашивай меня, как я лично отношусь к этой истории. Одобрить ваши действия—значит взять грех на душу. Осудить— значит обидеть любимую племянницу. Одно я тебе посоветую: слушайся мужа, он в семье за все отвечает.

Софья взглянула на епископа — глаза его лукаво поблескивали.

— Ты говоришь, точно дельфийский оракул, — усмехнувшись, сказала Софья и, помолчав, добавила: — Мы слышали, что Афинский университет поддерживает твою кандидатуру.

Темные глаза Вимпоса, так похожие на ее собственные, засветились удовольствием.