Книга Приключения Оги Марча - Сол Беллоу

Саймон быстро понял важность таких тесных контактов для бизнеса. Разве президент США не провел бессонные ночи в Ялте, потому что Сталин первые два дня не улыбался? Он не мог иметь отношений с человеком, который не поддается обаянию или ведет дела, не симпатизируя партнеру. Должна быть любезность в общении и дружелюбие, чтобы прийти к согласию в решениях, не всегда приятных, и тут может помочь личная притягательность. Вот это Саймон хорошо знал — как понравиться, изловчиться и достичь соглашения с людьми своего круга.

Но я возвращаюсь к середине лета, к самому тяжелому для него времени, когда его терзала возможность обанкротиться; не сомневаюсь, тогда он признался себе, что на самом деле испытывает страх перед Магнусами и боится взятой на себя ответственности. Чувствуя это, я большую часть времени проводил с ним. Не скажу, что никогда прежде мы не были столь близки — он упрямо держал мысли при себе, — но раньше так много не общались. С раннего утра до вечерних сумерек я ездил с ним в машине, останавливаясь в нужных местах — в центре, профсоюзном объединении, банке, маркетинговой конторе на Саут-Уотер, которой управляла Шарлотта по просьбе дяди Робби; на кухне в доме Магнусов, где чернокожая кухарка делала нам сандвичи, или в отдаленной комнате с супружеской постелью — брак все еще таили от близких родственников. За этой дверью глазам открывалась роскошная обстановка. Для молодых комнату отремонтировали, поставили торшеры с шелковыми абажурами, положили коврики у кровати, повесили плотные шторы, скрывавшие вид на переулок и городское варварство — как делают в палаццо, чтобы внутрь не проникал запах канала, — постель устлали атласным покрывалом, а на валик положили дополнительные подушки.

Чтобы сократить путь до комода, Саймон шел прямо по кровати. Он переодевался, оставляя вещи там, где они упали или были скинуты, пинком посылал туфли в угол и нижней рубашкой вытирал пот с нагого тела. Иногда за день он менял одежду три-четыре раза, а другие дни проводил в офисе безразличный и вялый и, просидев в молчании несколько часов, вдруг вставал и говорил:

— Давай-ка валить отсюда.

Порой вместо того, чтобы ехать домой переодеваться, он сворачивал к озеру.

Мы отправлялись к Норт-авеню, где любил купаться покойный председатель. Помнится, он тогда плавал на спине, а я вставлял ему в рот зажженную сигарету. Небрежно разведенные в прыжке ноги Саймона, неловкие движения рук наводили меня на тревожную мысль: не прыгает ли он в воду с мыслью никогда не выныривать, не хочет ли испытать — не лучше ли там остаться навсегда? Всплывал он осунувшийся, ловя ртом воздух, с покрасневшим лицом. Я знал, что искушение никогда больше не показываться на поверхности у него велико. Скрывая это подспудное желание, он плавал вдоль берега, угрюмый, с разглаженными водой жесткими волосами, совершая иногда броски истинного мастера; потом начинался отлив, и множество людей, черные точки на горизонте, спокойная гладь моря — все тонуло в пламенеющих небесах.

Мой брат в водной стихии был подобен Александру в опасном Сиднусе, в холодных струях которого он простудился; я же стоял на берегу в полосатых плавках, готовый в любую минуту прийти на помощь. Вместе с ним я никогда не плавал. Дрожа, брат поднимался по лестнице, слепни жестоко жалили тело, от шума прибрежной ярмарки кружилась голова, и я помогал ему вытереться насухо. Он опускался на камни как больной человек, но, согревшись и придя в себя, с большими, налитыми кровью глазами начинал откровенно приставать к женщинам и девушкам, и если кто-то тянулся за сливой из принесенной на пляж сумочки с завтраком, для него это означало что-то вроде влечения Пасифаи[169]. Потом, стукнув меня по плечу, он мог вдруг завопить как резаный:

— Только взгляни на пузо у этой телки! — совсем забыв, что не только женат, но и помолвлен — прилюдно, на приеме в отеле.

Но он не думал об этом. Он думал о возможностях нового «понтиака», стоявшего у Линкольн-парка, о наличных деньгах; о том, что произойдет на какой-то улице, в каком-то доме, в какой-то комнате и никак не отразится на последующих событиях этого дня. Саймон становился вспыльчивым и похотливым, что проявлялось в поведении, и походке, и наклоненной вперед голове, напряженной шее, как у борца, которого побили, но не сломили, а лишь растревожили.

Несмотря на новое положение, Саймон вел себя на пляже Норт-авеню как и все остальные (хотя это был всего лишь мощенный камнем район порта); место не престижное, сюда ходили грубые парни, боевые фабричные девушки, продавщицы, шлюхи с Кларк-стрит и девицы из дансинга. Поэтому Саймон не выбирал выражений:

— Ты мне нравишься. Пойдем?

Никакой игры, никаких ухаживаний, прямо и просто. В самом факте такого поведения, возможно, не было ничего неприличного — напротив, оно внушало благоговение, страх и сексуальный трепет, женские сердца бились сильнее, и желающих было предостаточно. От жары темно-лиловые глаза Саймона становились почти черными, но девушки обычно не боялись его — в нем чувствовалась сила, он был красив. И уж не знаю, в каких душных комнатах, за какими плотными шторами оставлял он следы своих босых ног, а ведь еще год назад он даже не взглянул бы второй раз на подобных девок.

Я не имел понятия, куда он ходил, но, думаю, ему требовались такие преимущества передо мной в обмен на жертвоприношения. Да, ведущие исполнители вызывают раздражение, которое не каждому спустишь с рук. Они разыгрывают из себя богов перед сенатом, как кровавый Коммод[170], или соревнуются с жокеями и борцами, словно Каракалла[171], зная, что где-то записываются грехи и готовится их падение. Нечто похожее происходило с Саймоном, это я и раньше видел, когда в «Шез-Паре» он надел дамскую шляпку и танцевал в ней, или притащил меня на холостяцкую вечеринку, где две голые акробатки выделывали разные трюки с фаллоимитаторами. От цирковых штучек он дошел до собственной аморальности, действуя подобно многим другим, но из-за силы и яркости личности всегда выделялся и играл ведущую роль.

— А ты? Как твои дела? — спрашивал Саймон. — Что за малышка живет на твоем этаже? Это из-за нее ты стал таким увальнем? Ее зовут Мими? Кажется, она легко идет на сближение.

Я это отрицал, но он не верил.

Мими, в свою очередь, заинтересовалась Саймоном.

— Что его гложет? — любопытствовала она. — Это он плакал в туалете? Зачем он так шикарно наряжается? В чем дело? Это из-за женщины?

Несмотря на злой язычок, она была готова признать в нем личность — ей нравились экстравагантность и неприрученность.

Однако Саймон не был сломлен, не впал в безрассудное отчаяние. Нет, у него были и победы. Лето породило застой в делах, и вполне естественно, что он терял деньги. Шарлотта, талантливая деловая женщина, умная советчица, спонсор, консультант, давала ему то, что объединяло их больше обычного супружества. Хотя он и воевал с ней и с самых первых дней рычал и ругался, говоря ужасные вещи, Шарлотта все мужественно выдерживала. Внимательный наблюдатель мог заметить, как вначале она отшатывалась от него в ужасе, но потом смирялась, помня о самом главном: ему предназначено стать богатым и могущественным. Даже его жестокость, когда он вопил: «Ах ты, глупая корова!», подтверждала это. При этих словах она нервно смеялась, тем самым вызывая в нем раскаяние; он понимал, что такие сцены всегда выглядят комедийно. Раньше он никогда не забывал в конце усмехнуться, даже если его глаза метали молнии. И теперь делал это всякий раз, когда оба могли вот-вот взорваться, чтобы вернуть состояние, которое можно было бы назвать грубоватой нежностью. Но главная задача Шарлотты и причина ее усилий заключалась в стремлении сделать их союз прочным, создав большое состояние. Она сказала мне: