Книга Коринна, или Италия - Жермена де Сталь

Все, что он говорил мне, было справедливо: это подтвердили письма, которые он мне показал. Я убедился, что госпожа д’Арбиньи отнюдь не была в том положении, в котором, притворно смущаясь и краснея, она призналась мне, чтобы заставить меня жениться на ней; итак, она бесстыдно обманула меня. Несомненно, она любила меня, потому что писала об этом даже господину де Мальтигу; но она так искусно ему льстила, подавала ему столько надежд и проявляла, желая ему понравиться, черты характера, столь отличные от тех, какие я привык замечать в ней, что у меня не оставалось сомнений, что она приберегала его, намереваясь выйти за него замуж, если наш брак с ней расстроится. Вот, Коринна, какова была женщина, которая навеки лишила спокойствия мою душу и совесть!

Уезжая, я написал ей письмо и больше никогда ее не видел; позднее я узнал, что она вышла замуж за господина де Мальтига, как он это и предсказывал. Но я был далек от мысли об ожидавшем меня несчастье: я надеялся, что отец меня простит; я был уверен, что, узнав, как я был обманут, он полюбит меня еще больше, ибо я заслуживал сожаления. После путешествия, длившегося около месяца, проехав через всю Германию, я прибыл в Англию, полный веры в неисчерпаемую отцовскую доброту. Коринна, когда я высадился на берег, я узнал из газеты, что моего отца не стало! Около двух лет прошло с тех пор, но это извещение всегда перед моими глазами, как призрак, преследующий меня. Слова «Лорд Нельвиль скончался» были начертаны огненными буквами; не так ужасно пламя вулкана, которое мы видим сейчас. Но это еще не все. Я узнал, что он умер, глубоко опечаленный моим длительным пребыванием во Франции, опасаясь, как бы я не отказался от военного поприща, не женился на женщине, о которой он был дурного мнения, не поселился в стране, находившейся в состоянии войны с моей родиной, и тем самым не погубил окончательно свою репутацию в Англии. Кто знает, может быть, эти горькие мысли сократили его дни! Коринна, Коринна, не убийца ли я? Что вы мне скажете?

— Нет, — вскричала она, — нет! Вы только несчастны; ваши великодушие и доброта увлекли вас. Я уважаю вас не меньше, чем люблю: судите о себе по моему сердцу. Горе помутило ваш разум; поверьте той, которая вас любит. Ах, любовь, какую я к вам питаю, не заблуждение; я вами восхищаюсь, я боготворю вас, потому что вы самый лучший, самый благородный человек на свете!

— Коринна, — сказал Освальд, — я не стою такой похвалы; но быть может, я и не столь виновен. Отец, умирая, простил меня; в его последнем послании, адресованном мне, я прочел ласковые слова. До него дошло одно мое письмо, которое несколько оправдывало меня; но зло было сделано, и горе, причиненное ему мной, разбило его сердце.

Когда я вошел в отцовский замок, меня окружили старые слуги; я отклонил их утешения и повинился перед ними; я отправился на могилу отца и, распростершись на ней, поклялся, что никогда не женюсь без его согласия, как будто у меня еще оставалась возможность загладить свою вину перед ним. Увы! Что я мог обещать тому, кого уже не было в живых? какое значение имели эти слова, произнесенные почти в бреду? Во всяком случае я считаю, что дал обязательство никогда не делать того, чего бы он не одобрил при жизни. Коринна, дорогой мой друг, отчего вас смущают эти слова? Мой отец мог потребовать, чтобы я отказался от притворщицы, которая сумела меня ловко обольстить, но неужели его душа, пребывающая на небесах, пожелает разлучить меня с самой правдивой, самой искренней и великодушной женщиной, моей первой любовью, женщиной, которая очищает мою душу, а не принижает ее.

Когда я вошел в комнату моего отца, я увидел его плащ, кресло, шпагу — они находились там, как всегда; но его место было пусто, и я заплакал, тщетно призывая его! Эта рукопись, это собрание его мыслей — вот все, что мне осталось от него; вам уже знакомо несколько отрывков из этой рукописи, — продолжал Освальд, передавая ее Коринне, — она постоянно при мне. Прочтите, что он писал о долге детей по отношению к своим родителям; прочтите, Коринна! ваш нежный голос поможет мне еще глубже понять это.

Коринна повиновалась Освальду и прочла следующее:

Ах, как немного надо, чтобы отец и мать, достигшие преклонных лет, потеряли веру в себя! Их мучает мысль, что они зажились на земле. Как могут они полагать, что нужны вам, если вы более не спрашиваете у них советов? Вы всецело живете настоящим; вы поглощены какою-то одной страстью, и все, что не относится к настоящему, кажется вам отжившим и старомодным. Наконец, вы так заняты собой, своими чувствами и мыслями, что мните себя единственными творцами истории и не улавливаете извечного сходства между эпохами и людьми. Уважение к чужому опыту кажется вам выдумкой, пустой фразой, предназначенной поддерживать авторитет стариков и служить последней утехой их самолюбию. Как велико ваше заблуждение! В мире, в этом огромном театре, не меняются актеры; на его сцене всегда выступает человек; он остается все тем же, только меняет обличья; поскольку его образ изменяют те или иные главные страсти, которые уже давно изучены, то редко бывает, чтобы опыт — эта наука прошедшего — не стал в обычных условиях нашей жизни богатым источником самых полезных уроков.

Итак, будем почитать отцов и матерей хотя бы за то, что в свое время они были единственными наставниками и руководителями нашей жизни, будем почитать и уважать их за безвозвратно ушедшие годы владычества, священный отпечаток которых и сейчас еще лежит на их челе.

Вот в чем ваш долг, самонадеянные дети, которым не терпится самостоятельно шагать по дороге жизни! Ваши родители медлят уступить вам место, но можете не сомневаться: они уйдут; уйдет отец, чьи речи еще дышат неприятною вам строгостью; уйдет мать, чей поздний возраст требует от вас докучных забот; эти бдительные хранители вашего детства, ревностные защитники вашей юности уйдут, и вы тщетно будете искать себе лучших друзей; они уйдут, и, когда их не станет, они возникнут перед вами в новом свете, ибо время, которое старит людей на наших глазах, одаряет их вечною молодостью, когда смерть их уносит от нас; время окружит их сиянием, которого мы не замечали раньше; мы увидим их в свете вечности, где нет ни возраста, ни разницы лет; оставив воспоминание о своей добродетели, они озарятся в нашем воображении небесными лучами, мы будем следить за ними взором в их жилище блаженных, будем созерцать их в этих обителях счастья и славы; и, взирая на окружающий их божественный ореол, мы покажемся сами себе незначительными, даже находясь в цвете лет, даже упиваясь успехами, ослепляющими нас…

— Коринна! — горестно воскликнул лорд Нельвиль. — Не думаете ли вы, что эти красноречивые жалобы относятся ко мне?

— Нет, нет, — ответила Коринна, — вы знаете, что он любил вас, что он верил в вашу нежную любовь к нему; вы же сами сказали мне, что это было написано задолго до того, как вы совершили ошибку, в которой вините себя. Послушайте-ка лучше, — продолжала Коринна, пробегая глазами рукопись, которую она еще держала в руках, — послушайте его рассуждения на тему о снисходительности, вот они здесь через несколько страниц.

Мы идем по жизненной дороге колеблющимися шагами, со всех сторон окруженные ловушками; наши чувства обольщаются лживыми приманками; наше воображение сбивает нас с пути обманчивыми огоньками; наш разум извлекает ежедневно из опыта частицу знания, которой ему недостает, и уверенность, которая ему необходима. Столько опасностей при такой слабости, столько различных потребностей при почти полном неумении предвидеть и недостаточных способностях; наконец, столько для нас неведомого в нашей столь коротенькой жизни! Все эти обстоятельства, все эти свойства нашей природы не указывают ли нам, как высоко мы должны ценить снисходительность, эту великую добродетель? Увы! где человек, лишенный слабостей? где человек, которому не в чем себя упрекнуть? где человек, который, оглянувшись на свою жизнь, не почувствовал бы ни раскаяния, ни сожалений? Только тот чужд волнений и страхов, кто никогда не углублялся в себя, кто никогда не оставался наедине со своей совестью.